часть 1

Абсурд

глава 1

Лиза – моя девушка. У нас с ней не всегда все в порядке, но она все равно моя девушка. У нее большие голубые глаза и светлые волосы. Она высокая, стройная и очень красива, когда спит. Когда не спит, она тоже очень красива, но я привык к ней в дневном свете и многих вещей уже просто не замечаю.

Еще мне нравятся ее смех и верхняя губа.

Ей нравятся джинсы и мои ресницы, а мою манеру растягивать слова она ненавидит, и говорит, что у меня задержка речи. Еще она не любит, когда я умещаю в одном предложении более двух личных местоимений первого лица.

18.04. Утро.

Я хочу сказать тебе что-нибудь очень хорошее. Кто, если не ты, вообще сможет оценить подобные вещи? Вчера я читал тебе стихи, а ты сказала:

- Твое высокое искусство для меня высоковато.

Не со зла, конечно.

Как ты думаешь, для чего я выпендриваюсь?

19.04. Вечер.

Сегодня умер твой телефон. Я звонил, звонил, а ты не ответила. Ты работаешь на ста пятидесяти работах, и это, наверно, действительно важно. Гораздо важнее, чем то, что я от тебя требую – позвонить мне после насыщенного и утомительного рабочего дня. Я хочу слышать твой голос, чтоб быть уверенным, что это не он говорит мне три ночи подряд: ТЫ ДОЛЖЕН СТИМУЛИРОВАТЬ МОЕ ЖЕЛАНИЕ ЛЮБИТЬ ТЕБЯ. Из меня плохой стимулятор – практически никудышный. Из меня может выйти только писатель еще ничего. В том смысле, что писатель и онанист – почти одно и тоже. Не поняла? Я о том, что я смотрю на все вокруг – на тебя в частности – ругаюсь, а потом иду домой самореализовываться и самоудовлетворяться. В процессе понимаю, что так больше не могу. Могу, конечно, но не только так – нужно еще что-то дополнительное. Звоню тебе и натыкаюсь на автоответчик – а я чего ожидал? Если высчитать по времени, то ты сейчас где-то между 148 и 149. Рабочий день подходит к концу, милая. Звякни мне. Я буду ждать. Если это произойдет еще до полуночи, то я даже извинюсь перед тобой за свои мысли. Скажу:

«Я неправильно думаю, когда думаю о тебе плохо – просто не могу радоваться чужим успехам».

Я совершенно не приспособлен к стабильному зарабатыванию денег. Поэтому и не могу в достаточной степени тебя стимулировать. А другими способами я могу стимулировать только себя. Но все равно, милая, знаешь, как я тебя люблю? Не криви рот, пожалуйста. Я знаю, ты устала, придешь ко мне завтра? У меня грипп, но я клянусь не приставать к тебе и не заразить.

БЕЗ ПЯТНАДЦАТИ ДВЕНАДЦАТЬ, ДОРОГАЯ,

ты будешь звонить или нет?

нет?

Ну, милая, ты сама виновата.

20.04.

Я болею уже третий день. В глазах мутно, в голове тоже. Все в детстве мечтают умереть и считать сверху, сколько людей плачет. Сейчас я близок к тому, чтобы мечтать об этом.

На все плевать. Плевать на жаркую постель, плевать на идиотское не по-апрельски потное пекло за стеклами, даже на твой е..аный автоответчик и то плевать.

Была бы ты рядом – сказала бы: ВЫТРИ СОПЛИ!

А я бы тогда сказал – МИЛАЯ, ЭТО НЕ СОПЛИ, ЭТО СЛЮНИ!

Я смотрю что-то музыкальное, и баба, называющая себя по-модному ви-джейкой пытается скормить мне еще вчера устаревшие клипы. Господи, лучше бы она просто раздевалась. Все больше хочется спать, но глаза не закрываются. Я не хочу есть, я хочу спать. Может, она все-таки разденется?

21.04. Утро.

Хочу написать сегодня побольше, чем обычно. Не знаю, правда, о чем, но жутко хочется. В голове полный вакуум – может, это и называется нирваной. Не хочу даже улыбаться, но улыбаюсь тупой тяжелой улыбкой.

Я не звонил тебе целую неделю, за исключением того, что один раз послал твой автоответчик куда подальше.

Может, написать тебе письмо? Я бы его начал так:

Я НЕ ДУМАЛ, ЧТО ТЫ ТАК ТУПА!

Нет, ты же не любишь грубости. Надо что-нибудь поизысканней, например:

Милая, за последнее время, в течение которого мы с тобой не виделись, я, как уверяет меня моя мама, очень изменился. Не хотела бы ты осведомиться о моем самочувствии?

Или, может быть:

Дорогая моя девочка! Я соскучился по тебе очень-очень, ну хоть умри! Позвони хотя бы.

Ответа я, конечно же, не дождусь. В лучшем случае короткий звонок во время перерыва на посещение туалета.

- При-веет. Где ты пропал?

Я? А, я!.. Да так ничего. Гриппом балуемся, знаете ли, м-да...

- Что нового, рассказывай!

Да я это... того... охрип маленько... горлу больно…

Ну и тому подобный треп еще секунд тридцать.

- Позвони вечером, ладно?

Да, в общем, уже и так вечер, я скоро спать буду.

- Не болей.

Да я уже и так болею. Болею гриппом, болею за «Спартак», болею всей душой за победу сил добра в каких-нибудь очередных звездных войнах.

В общем, вот так вот. Не хочешь ты долго со мной разговаривать – что ж делать?

23.04. Холод.

Он глотает все, что я могу ему отдать – тепло, отнимает и пережевывает то, что я не хочу ему отдавать – мои кости. Он слезит мои глаза и мне становится ясно, кто я такой – я мясо, которое положили в холодильник, а оно не замерзает, все, что оно ощущает – это озноб, озноб, который утомляет не меньше, чем жара за окнами. В мясе нет ни одной кости, и оно постепенно испаряется. Вокруг один дым, запах уксуса и чувство пота. И от него все сыро – сырое мясо, сырая простынь, сырые слова, сырое горло.

25.04.

Наверно, так бывает – когда целый день пропадает куда-то, а ты просыпаешься утром, открываешь глаза и видишь свою голову под кроватью. Значит, должна быть кровь – пугающе равнодушно соображаешь ты и ищешь глазами красные пятна. В конце концов, не находишь ничего красного, опять заглядываешь под кровать и не находишь там головы.

Потом снова открываешь глаза и понимаешь, что ты их еще не открывал. И что сейчас они тоже закрыты, ярко светит солнце, а под ним мирно пасется корова, которой нет дела до твоего гриппа.

Я всматриваюсь в глаза корове, нахожу там до боли знакомые черты, и, кажется, даже вижу слово, которое она собирается произнести – сейчас она скажет ПРИ-ВЕЕТ.

27.04.

- ПРИ-ВЕЕТ

- Привет, я ждал твоего звонка еще позавчера и позапозапозапозавчера тоже.

- Как твоя болезнь?

- …

- Это ужасно – болеть в такое пекло.

- …

- Я сегодня уже купалась в море.

- …

- Я уже забыла, как ты выглядишь. Ты хоть бреешься?

- Ты слышишь мои ответы?

- Плохо. Ты же знаешь мой телефон.

- Да нет, телефон тут ни при чем – просто я ничего не говорю.

- …

28.04. День.

Жалко себя.

Даже моя собственная злость и обида меня раздражают. Буду читать эти записи после того, как открою глаза и удивляться тому, как я складно мыслил. И скажу: Милая, все-таки ты не могла оценить то, на что я почти уже был готов.

02.05.

Вчера под вечер запахло маем. Тем маем, который я люблю, - мягким и легким. Когда позвонила ты, я так и сказал, а ты ответила, что это просто я выздоравливаю, а жара адская.

После тебя звонила Эльза, и я был очень рад услышать ее голос. Без тебя, говорит, на радио все соскучились. Черта с два. Никто и не вспомнил, наверно, но должна же она была что-то сказать. А мне все равно было приятно.

- Я тут чтоб со скуки не подохнуть дневник веду. Как выздоровею, книгу издам: «ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ».

- Знаешь, не обязательно длинную книгу.

- Какую получится. Но материала нужно собрать как можно больше.

- Не обязательно. Можно и выдумать.

- Какая ты хамка! Ладно, уговорила, завтра выхожу на работу.

- И рукописи захвати.

05.05. Утро.

Последний день моей болезни. Не буду прощаться.

Я не ждал твоего звонка, а ты вдруг вспомнила.

Знаешь, милая, я уже не болею.

глава 2

11.05.

- Что такое эпатаж? - говорит Н.К., морща лоб и пряча в складки свои незаметные глаза. – Эпатаж сравним с пощечиной, которая способна изменить что-либо лишь в данный момент и в данной конкретной среде – чаще всего ваших знакомых и людей, уже успевших вами заинтересоваться. Пощечины редко приводят к результатам. Почти никогда. И пощечина обществу, и пощечина одному человеку – вещи равнозначные, потому как и тем, и другому присуща гордость. В первом случае это тщеславие, во втором – менталитет. Бороться против подобных вещей бессмысленно, а тем более давать им по щекам. По большому счету о пощечине все равно забудут, а значит, она и сейчас не имеет никакого значения.

Я усмехаюсь немного и почему-то вспоминаю китайцев: это есть, иначе, если этого нет, то его не может не быть, а если оно есть, то когда-нибудь и его не будет.

А вслух говорю:

- Чтобы что-то менять в глобальном масштабе, надо быть совершенно не способным на эпатаж, иначе, тебя всегда будет тянуть дать кому-нибудь пощечину. Просто так, ради того, чтоб потом сказать «ХО!». Так, выходит?

- Нет, - улыбается Н.К. – Я говорю о дешевом эпатаже. Бывает и другой – дорогой и весомый. К нему приходишь не сразу, но для того, чтоб дойти нужно следить за своим маршрутом. В молодости я могла проехаться в метро в одетой наизнанку куртке. Тогда для меня это было что-то – пощечина своего рода. Теперь я этого не сделаю.

- Вы не способны или не будете делать этого просто потому, что повзрослели, поумнели?

- К возрасту не применимо слово «поумнела», оно вообще ни к чему не применимо. Я просто переоценила с тех пор многие вещи, и теперь для меня это не важно.

- Так вы не способны или просто не будете?

Н.К. прищуривается и улыбается:

- Я же сказала, мне это не важно. Я, как и вы, по-настоящему способна только на то, что считаю важным.

На какую-то секунду мне показалось, что вместо я считаю она хотела сказать мне кажется.

Она думает, я не понимаю. Не понимаю, что она делает то же, что опровергает. Кайфует по-своему. А нам подает все как чистую монету в одном из двух кулаков. Я-то давно за чистую монету ничего не принимаю. Но это-то не важно – важно, что она думает, я не понимаю. Я глупо улыбаюсь и хочу сказать ей про китайцев. А Лиза сидит в кресле напротив и, я хочу верить, понимает, что я не могу кушать такой откровенный треп. А Н.К. сидит в позе полулотоса на диване, улыбается, думает, что мы не понимаем, и читает наши мысли.

ТАК ТЫ НЕ СПОСОБНА? В ГЛОБАЛЬНОМ МАСШТАБЕ?

- Я не Жанна д'Арк.

* * *

- Кстати, о Жанне: в пятницу в КИНОДРОМе «Жанна д'Арк» с Милой Йовович. Пойдем, Эльза?

ЭЛЬЗА: Да, неплохо бы. Пиво, чипсы?..

- Ага.

* * *

Н.К. ко мне на вы.

- Вы считаете, что эпатируете своими передачами слушателей?

- Нет, мы делает то, что считаем важным.

Лиза ест шоколад. У нее на коленях древний, как динозавр, выпуск Ома и она слушает, о чем мы говорим, но не пытается вставить слово. Н.К. молчит, мне надоело глупо улыбаться, и я начинаю первым:

- Общество трудно эпатировать в наши дни. У нас радио, а не телевидение, на телевидении было бы легче.

- Почему? – Н.К. не понимает моего тупого юмора.

- Член показали бы, - подает голос Лиза, не отрываясь от Ома.

- Вот это и есть дешево.

- Согласен, - киваю я. – Но вы же сами говорите: не сразу выходит дорого. Можно быть уже не способным на эпатаж, а можно быть еще не способным.

- Уже неспособные называются импотентами, - подсказывает Лиза из кресла.

Н.К. оживляется или, по крайней мере, делает вид, что оживляется.

- Так вы кто – еще или уже?

Пока я думаю, что ответить, Лиза тоже ищет нужные слова, – я слышу, как прилипли к глянцу журнала ее пальцы и глаза остановились на первой попавшейся фразе. Она находится первая:

- Они, по-моему, не способны даже, - и подмигивает мне чуть заметно.

Н.К. наклоняется к полу за пачкой сигарет и не видит ее глаза. И мои тоже.

- Вам не кажется, что вы должны придумать себе какую-либо концепцию и следовать ей? Мне – кажется.

- Эпатаж – тоже концепция?

- Безусловно.

- Вы нас подбиваете?

- Нет, просто, судя по тому, что я слышала, эпатаж – самое близкое к вам. Нужно начинать с самого близкого.

Наконец, я понимаю одну вещь – Н.К. просто хочет узнать – осознанно ли мы делаем то, что делаем. Сказать ей сразу, что ли, что нет? Что нам просто в кайф сидеть перед микрофоном, и, если из этого что-то и получается, то мы еще не в курсе.

- Вся концепция передачи, как вы выражаетесь, строится на спонтанности. За три минуты до того как поздороваться, мы еще не знаем, каким образом будем это делать. Я считаю это нормальным. И потом…

Я вдруг забыл, что у меня потом.

* * *

ЭЛЬЗА: Кто первый заговорил об эпатаже?

Кто? Из разговора обычно запоминаешь либо начало, либо конец. Я помнил конец, а в конце никто не заговаривал об эпатаже. А еще говорят, что самый содержательный разговор – это когда через час забываешь все подробности.

- Она сама заговорила первая, - отвечаю я и не чувствую себя особым врунишкой.

ЭЛЬЗА: Ты думаешь, Н.К. действительно считает, что нам надо строить передачи подобным образом?

- Я думаю, она просто хочет, чтоб мы сознательно делали то, что делаем. В общем, из ее фраз получается такая картина: Самое главное научиться поступать осознанно…

ЭЛЬЗА: Как Раскольников?

- …а концепции, которые ты будешь осознавать в течение жизни, будут все равно меняться постоянно.

ЭЛЬЗА: Получается, что роста и развития, как таковых, нет - ведь каждая концепция не зависит от предыдущих, а зависит только от переоценки.

- Переоценка зависит от предыдущих концепций. Кроме того, в рамках одной конкретной существуют и рост, и развитие.

ЭЛЬЗА: Парадокс?

- Совсем нет.

* * *

- Почему не пришла Эльза? – спрашивает Н.К.

- Она не смогла. Как обычно, ее дела оказались важнее ее будущего.

Н.К. улыбается моей фразе. На самом деле эту фразу я украл у Эльзы, и я даже точно знаю, что именно ее услышу вечером по телефону.

Мне, конечно, жаль, что Эльзы нет. Ей бы было интересно.

- Какую бы концепцию избрали вы, если бы вы работали на радио? – вдруг спрашивает Лиза, и я злюсь немного. Никогда не подумал бы, что Лиза может задать такой вопрос – похоже, она хочет защитить меня самым дурацким способом: не думайте, что радио – это легко.

Не знал, что она может нарочно подложить мне такую свинью или нечаянно так ошибиться.

Н.К. опять улыбается, но на этот раз я вижу, что это неискренне. Ей явно льстит немного все происходящее, что бы она ни говорила о переоценке и степени важности. А она думает, я не понимаю – (ну да, ты бы еще ресницами хлопал!) – и отвечает, нарочито обрубая окончаниями слов кончики губ:

- Я не думала над этим. Но сейчас я бы не пошла работать на радио.

- Все по той же причине, что в случае с метро?

- В каком-то смысле, да. Я успела переоценить очень много концепций и теперь точно знаю, что нет двух людей, которые бы относились совершенно одинаково к тому, что видят и слышат. Таким образом, кого-нибудь обязательно надо переубеждать.

- Если только не допустить равенство прав на жизнь обоих мнений.

- Ради этого не стоит выходить в эфир, поверьте мне, - Н.К. улыбается еще шире, она, видно, придумала эту фразу раньше, чем свою первую концепцию.

- У вас нет воды? – вдруг спрашивает Лиза.

- И мне тоже.

Н.К. выходит в кухню.

* * *

- Нечего сказать, хорошо мы проводим мой выходной!

- Извини, Лиза, я думал тебе будет интересно.

- Интересно слушать старую деву с манией величия!?

- Да пошла ты. Какого черта ты заговорила в духе: «Вы же знаете, радио – это не так просто. Подождите, они еще научаться. Москва не сразу строилась»? Я знаю, что именно так все и есть, но не надо говорить при мне об этом.

- Я не заговаривала в таком духе, - Лиза вскакивает и пытается пристыдить меня своими большими голубыми глазами.

- Ты собиралась, это одно и то же.

- Опять вспомнил китайцев?

- Откуда ты знаешь, что я их вспоминал?

- Ты вчера их при мне вспоминал.

Лиза догоняет мои фразы, когда хочет, но никогда не ценит то, что она их догоняет.

- Выпьем воды и уйдем, ладно?

- Да пошел ты, я уже ухожу, - Лиза вылетела в прихожую, толкнула входную дверь и закрыла ее как раз в тот момент, когда из кухни вышла Н.К. с двумя стакана воды.

- Извините, Мы кое-что вспомнили и нам надо бежать. Продолжим в следующий раз, ладно?

Н.К. пожала плечами.

Лизу я не догнал. Звонил ей вечером, но никто не ответил. Потом позвонил Эльзе и рассказал ей об Н.К.

- Кстати, почему ты не пришла? Я еще вчера говорил тебе, что Н.К. нас приглашала.

- У меня, как всегда, дела оказались важнее моего будущего. Я слишком много пропустила?

Она выслушала мой протокол и спросила:

- Ты говоришь, он – психолог.

- Писатель.

- Я так и подумала.

- Почему?

- Потому что психологи так не разговаривают.

- Пожалуй. Но, вообще, я плохо разбираюсь в разных там психологических штучках.

глава 3

20.05.

ЭЛЬЗА: Ты напился как свинья.

- А ты?

ЭЛЬЗА: Я нет, я уже трезвая.

Да, ты уже трезвая, и поэтому мы все меньше и меньше понимаем друг друга. Ты говоришь мне: я тебя понимаю, и сама чувствуешь, что это парадокс. Ты же не можешь понимать то, что не понимаешь это. Хотя, конечно, – чего я к тебе цепляюсь: ты же у нас гуманитарий, и в логике мало что соображаешь. Откуда тебе понимать, что я говорю? Я говорю: ВСЕ ЛЮДИ – ЭГОИСТЫ. И ты говоришь: ДА! Я поправляюсь: ВСЕ ТАЛАНТЛИВЫЕ ЛЮДИ – ЭГОИСТЫ. И ты тоже говоришь: ДА! Я говорю: ВЕСЬ МИР ВЕРТИТЬСЯ ВОКРУГ ЧЛЕНА. А ты хлопаешь себя по бедрам и улыбаешься: Я ХОТЕЛА СКАЗАТЬ ТО ЖЕ САМОЕ.

В чем дело, милая? Ты не споришь со мной. Соглашаешься, и я начинаю говорить о себе. Еще год назад ты бы решила, что это плохо. Плохо, что я говорю о себе; и еще бы решила, что только полные мудаки поступают таким образом. Значит, год назад я был бы полным мудаком. А сегодня я делаю то же самое, а ты уже не считаешь, что я мудак.

В чем дело?

Милая, я скажу тебе, в чем дело. Просто весь мир крутиться вокруг члена, все мы эгоисты, а ты – не бесполое существо. Я не ставлю себя во главу твоей проблемы, хотя это вполне в моем стиле. Дело просто в том, что у нас с тобой одна и та же проблема, и я говорю тебе: ДА, МИЛАЯ, У МЕНЯ ИМЕННО ЭТА ПРОБЛЕМА, - а ты молчишь. Молчишь по двум причинам: во-первых, не можешь сказать У МЕНЯ ТОЖЕ, а с другой стороны понимаешь, что не должна этого говорить.

Я хотел написать о тебе как о моей девушке, но получилось не совсем то, что я хотел. Ты стала другой девушкой. Чужой девушкой, у которой проблема. Ладно, я сделаю так, как ты хочешь. Я дам тебе парня. Он будет полным кретином. Оцени меня.

А, вообще-то, у нас не может быть разных проблем, мы же с тобой по сути – один человек. Если хочешь, две равные, но не противоположные половины одного человека. И когда одна половина говорит, другая должна молчать. Я знаю, что даже твои мысли я придумываю сам, но, поверь мне, я делаю это неосознанно. Я бросаю их на бумагу просто потому, что они мне кажутся оригинальными, настолько, что ты могла бы их произнести. Я не слежу за фабулой и не продумываю каждое слово. Я смотрю на слово только с одной точки зрения: нравиться ли оно мне и насколько. Но сейчас я начинаю понимать, что даже здесь мы не идентичны, потому что в сочетании «ежедневный вояж» ты замечаешь удачное повторение звука [ж], а я вижу лишь большую вытянутую испуганную [О].

Милая, в чем дело?

Ты хочешь знать, что будет с тобой дальше? Я не буду тебя убивать. Убить человека мало надо – одна пуля, но даже сотни пуль не смогут убить то, что думает человек – говарили мои любимые китайцы. Или японцы, или еще кто-нибудь. Я просто отправлю тебя куда-нибудь, ты же хочешь уехать? В Испанию, например. Хочешь в Испанию, милая?

Там тоже мир крутиться вокруг члена. Просто там существует гораздо больше вещей, которыми можно заглушить вопли плоти. Там есть дискотеки, найтклубы, хайендная аппаратура, шмотки от FENDI и прочее. Не переживай, ты будешь всем этим пользоваться, – твои родственники в Испании живут богато, я об этом позаботился. Так что, приготовься не сойти с ума от изобилия. Твои сексуальные проблемы, конечно же, останутся, но со временем ты перестанешь их замечать. Это получится неосознанно, само собой. Ты будешь жить вместе с ними, а твои слова и мысли станут менее оригинальны. И не потому, что я не знаю испанского и не смогу писать тебе сценарии, а совсем по другой причине.

Конечно, я выпендриваюсь, – я не сказал ей ни слова из всего этого. Мы просто пили очень много пива.

ЭЛЬЗА: Я читала то, что ты дал мне.

- Ну и как?

ЭЛЬЗА: Ты действительно мечтал умереть и считать, сколько людей плачет?

- А ты нет?

ЭЛЬЗА: Нет.

- Наверно, я один такой неправильный с трудным детством.

ЭЛЬЗА: Ты слишком много думаешь о себе.

- Да, и слишком всерьез себя воспринимаю. Не ты первая, кто говорит мне такое.

ЭЛЬЗА: Тебя это не настораживает.

- То, что ты – не первая? Мне это льстит.

Эльза говорила умные вещи – мне стоит научиться меньше любить себя и больше любить окружающих.

В кафе было тоскливо – синие столики, желтые зонтики и холод.

ЭЛЬЗА: Тебе не холодно? Надо было пойти внутрь.

Интересно, она угадала, о чем я думаю, или ей просто самой холодно?

- Давай лучше уйдем отсюда.

ЭЛЬЗА: Домой?

- Домой.

ЭЛЬЗА: У тебя есть дела?

Какие у меня могут быть дела? Пойду домой, согреюсь, включу настольную лампу, буду писать, как обычно. Зима – самое плодотворное время.

ЭЛЬЗА: Хочешь, я сделаю тебе рисунки?

- Какие рисунки?

ЭЛЬЗА: Ну, к твоей книге.

- Глупости. Я же не выпущу книгу из трех страниц.

Я сказал это просто так. Отчасти для смеха.

ЭЛЬЗА: Я думаю, что у тебя еще есть кое-что.

- Нет.

ЭЛЬЗА: Тогда напиши, а я нарисую.

- Думаешь, это будет интересно?

ЭЛЬЗА: Книга – нет, но писать и рисовать – да.

Я ничего не сказал.

ЭЛЬЗА: Так мы идем или нет?

- Замерзла?

Она встала, взяла сумочку, свою недопитую бутылку пива и улыбнулась.

Я тоже улыбнулся и сказал:

- Тебе слишком часто удается меня уговаривать.

ЭЛЬЗА: Это не плохо.

- Наверно.

ЭЛЬЗА: Не бойся, клянусь не использовать свой талант в корыстных целях.

Хотелось сказать дурацкое: ПОЧЕМУ БЫ И НЕТ?

глава 4

Утро начиналось с кофе. Я еще лениво досматривал сон, когда в мою комнату входила мама и открывала ставни. Потом она оставляла дверь открытой и я слышал, как на кухне она моет грязные кофейные чашки, и мокрая кофеварка шипит на электрической плите.

Утро начиналось с горячего кофе. Он был настолько горячим, что, когда я вплетал пальцы в фарфоровую ручку, обжигал мои костяшки.

Утро начиналось с крепкого кофе. Иногда он был очень крепким и не хотел литься в мой рот. Тогда я ждал пока он остынет и глотал его целым куском.

Утро начиналось с кофейной гущи. Я выливал ее – сначала к себе, потом от себя – на лист выдернутый из нашей кухонной настольной книги «По правам человека».

Утро начиналось с будущего.

- Ма, посмотри, что у меня в чашке, и я пошел в университет.

Мама поднимала чашку, а другой рукой надевала очки.

Начиналось утро – и прибыль, и крыша, и свидания, и черти. Всегда были глаза. Мне всегда завидовали, а я не понимал, чему тут завидовать.

- А с этой стороны какая-то девушка.

- Какая не видно?

- Нет, не видно но очень хитрая…

- Ей моя прибыль покоя не дает?

- Она замуж хочет. Эльза, наверно…

- За меня?!

- А что, будто не хочет?

- Послушать тебя так за меня все замуж хотят.

- Все девушки хотят замуж.

- И все за меня?

- Нет, но Эльза за тебя хочет. – Она опять смотрит в чашку. – А может это Лиза…

- А может, еще кто-нибудь?

- Не знаю, что я гадать умею?

- Ты мне лучше скажи: деньги есть?

- Да. Тут, там…

- Ну и все, - я встаю из-за стола, одеваюсь и иду в университет.

* * *

На столе рядом с утренними чашками лежит записка:

Я УЕХАЛА. ПРИЕДУ ЗАВТРА. ЗВОНИЛ АЛЕКС. ПЕРЕЗВОНИ ЕМУ. МАМА.

Я совсем забыл утром – она собиралась уехать. Значит, сегодня вечером мне будет не с кем пить кофе. Да и сейчас тоже не с кем.

Три часа.

- Алло!

- Алло, Алекс? Ты мне звонил?

- Привет. Ты заработать не хочешь?

Умные люди задают глупые вопросы только тогда, когда заранее знают ответ.

- Конечно, хочу.

- Давай встретимся в городе.

- Когда?

- Сейчас. Где-нибудь в парке?

- Ага. Как одеваться?

- Как будто тебе предстоит мешки таскать.

На самом деле именно это и предстояло. У меня, как и у всех остальных, жизнь полосатая. Ода полоса называется: ДЕНЕГ НЕТ, и вторая – ДЕНЕГ НЕТ ВООБЩЕ. Первая от второй отличается силой желания заработать. У меня сейчас вторая, через три недели Новый год, а вчера в порт пришла одна из турецких барж. Так что развитие ситуации для меня достаточно предсказуемо.

Алекс уже ждал меня, когда я подошел к парку. У него в руках был ядовитожелтый пакет, а в глазах радость.

- Не чувствуй деньги так сильно, а то за нами начнут следить, - улыбнулся я и подал ему руку.

- Что?

- Шучу, - лень было объяснять. – Ну, и что дальше?

- Сейчас баржа на разгрузке, я отхватил нам работу на складе. Тонна – пятьдесят. Наше дело разгружать машины.

- Вдвоем?

- С ума сошел? Нет, конечно. Еще четверо уже на складе.

- Ты их знаешь.

- Нет, это его рабочие.

- Кого его?

- Хозяина.

- Ну, тогда пошли.

- Может, для начала пива возьмем?

- У меня денег нет.

- У меня есть.

- Тогда бери, чего спрашиваешь.

Мы взяли пиво, и пошли пешком. Склады были не так далеко и ехать на троллейбусе не хотелось, а на маршрутке тем более. На маршрутку было жаль денег, а в троллейбусе было бы стыдно очередной раз не платить.

Алекс на год старше меня и учится на пятом курсе. Отсюда следует, что я на четвертом. А еще нетрудно догадаться, что скоро буду на пятом. Буду писать дипломную, ходить на практику и появляться в alma mater в три недели раз, а, может, и того реже. Главное отличие студентов по мере их продвижения во времени: на первом курсе считаешь сколько раз ты пропустил лекции, на втором – сколько раз не пропустил, а на пятом понимаешь, что куда ни плюнь, а гос.экзамены важнее.

Господи, что я буду делать на следующий год? Мне уже сейчас нужно собирать на гос.экзамены. Наш курс вообще всегда такой – нужно сделать все по максимуму. Собрать деньги по максимуму, купить цветов по максимуму, напечь тортов по максимуму, купить водки по максимуму. Завалим профессоров максимумами – (боже мой! – четыре [М]!)

А потом еще диплом. Если ты сдал все экзамены, это еще не значит что диплом в твоем кармане. Нужно отработать два года по специальности. Какая сволочь придумала это? Пожалуйста, я отработаю по специальности. А у меня специальность – физик-ядерщик. Интересно, какая сволочь четыре года назад придумала, что через пять лет у нас будет где работать по этой специальности. Наверное, та же самая. Понты кидала в свое время. Перед кем только?

Получается, что нуклоны, ядерные реакции и ядерная энергия – это все для работы в школе? Черта с два. Гори он синим пламенем, этот диплом. Я, в общем, на физику и поступать-то не хотел. Получилось так, не знаю как даже.

А мне бы сейчас денег накопить и документы сделать. Какие-нибудь, хоть чтобы написано было, кто я такой. Что-нибудь, с чем можно было бы уехать. Не то, что бы я уезжать собираюсь, но на всякий случай. А вообще, прописаться бы в России. Там тоже проблемы, но все-таки. Армия, например, - тут еще можно закосить, а там трудно. А для нас, людей без денег, вообще невозможно.

Хотя, это наименьшая проблема. Буду прописан там, а жить буду здесь, – куда меня заберут? Ни там служить не буду, ни тут.

Господи, знаю людей, которые убили бы меня за подобные слова. Их (людей), правда, со временем все меньше. Не патриот я. Не люблю родину, мать свою. А мне меж тем интересно, способен ли на такое возвышенное чувство, как патриотизм, человек без паспорта. ДА! – скажут некоторые люди с паспортом и начнут расстегивать ремень, чтоб всыпать мне по первое число. А я буду дальше заговаривать им зубы и опять спрошу: А ЕСЛИ У МЕНЯ ПОЗАВЧЕРА ТЕЛЕВИЗОР УКРАЛИ, МОГУ ЛИ Я ТОГДА ЛЮБИТЬ РОДИНУ? ДА – скажут люди с паспортом и телевизором и еще грозно намекнут, что торг здесь неуместен. Ну что вы! Я не торгую, мне ведь нечем. Я могу только собой торговать, но за меня хоть сколько-нибудь прилично не дадут. Кому нужен без диплома, без паспорта и без телевизора? Вот и не ругайся потом.

Мы дошли до складов, где уже вовсю ожидали работу.

Иногда кажется, что кроме нас с Алексом грузчиками только алкоголики подрабатывают. По крайней мере мы вечно к таким попадаем. Мы поздоровались со всеми – мама в детстве воспитывала все-таки, постояли немного с ними, спросили пару раз что-то незначительное и отошли в сторону.

- Не нравятся они мне, - сказал я Алексу, допил пиво и выбросил бутылку.

- Тебе с ними работать, а не спать.

- Вот именно, что мне с ними работать. Будут ползать, как гусеницы, а нас подгонять.

- Не знаю как ты, а я лезу на машину.

- А я тогда буду складывать внутри.

- Ну и о'кей.

Зима. «Декабрь уж наступил, но, может, еще не весь?» Впереди еще Новый год с мишурой на елках, Дедами Морозами с красными носами и импортными телевизорами в обеспеченных семьях. Впереди еще снег, если он вообще пойдет в этом году. Нет ничего хуже зимы без снега. Это почти то же, что слишком жаркое лето – ни то ни другое не приносит удовольствия. Девять месяцев ждешь эти двенадцать недель, а потом получаешь непраздничный праздник или три месяца сиесты. Вы знаете, что такое «зимняя сиеста»? Нет? Это когда за окном так мерзко, что постоянно спать хочется.

Мы с Алексом стоим у неработающего киоска и Алекс дышит на стекла, а потом чертит носом что-то. Алкоголики напротив нас озираются в нашу сторону. Здоровые мужики, которые пропьют половину того, что сегодня заработают.

- Зачем им нужны деньги? Они все равно пропьют ведь?

- Будь проще. И не считай чужие деньги – это дурной тон.

Действительно, дурной тон.

- Знаешь, что интересно? Социологи проводили эксперимент: давали бомжам пять прожиточных минимумов, а они все равно через некоторое время возвращались туда, откуда их пытались вытащить.

- Бомж – это стиль жизни, - отвечаю я. – Кроме того, деньги все равно кончаются, и что бомжы могут с этим сделать? Да и не только бомжи – мы ведь тоже с этим сделать ничего не можем. К тому же, социологи давали им пять прожиточных минимумов, чтобы провести эксперимент, а не для того, чтоб их вытянуть.

- Может и так. А может, если навозному жуку предоставить выбирать между дерьмом и джакузи, он все равно выбирает то, что ему роднее. Не откажется, конечно, выкупается, и чистым вернется в дерьмо. Относительно чистым.

Я молчу.

Минут через пять-десять подъезжает первая машина, и пока турок объясняет, что куда носить мы спешно переодеваемся. Ни Алекс в кузов, ни я на склад не попадаем, конечно же, - как только мы переоделись хозяин нас, что называется, припахал как самых молодых и не надломленных алкоголем. С мужиками еще можно было бы поругаться, но тут-то – чревато.

До этой самой минуты с часами все было нормально – минуты были не слишком длинны, как обычно бывает, когда ждешь, а секунды были достаточно емки для того, чтобы вместить в себя все до единой мысли приходившие в мою голову. А потом – трах! – что-то с пружиной, и я успеваю ощущать тебя только между тем моментом, когда отдаю мешок алкоголику на складе, и тем, когда мне на плечи взваливает очередной мешок алкоголик на кузове грузовика. Я потею, но не снимаю куртку, моя подошва оторвана, но я не снимаю туфли, я весь измазан давленым луком и такой же картошкой, но не чувствую запаха и лишь иногда от него хочется есть.

Машины приходят одна за другой и мы уже не успеваем. Одному из алкоголиков сорвавшийся борт угодил по голове и он еле-еле ходит. Другого, того, что на складе, развезло от выпитых для разогрева двухсот граммов, и он не успевает складывать мешки в штабеля.

Я останавливаюсь, чтоб отдышаться, но турок то и дело подгоняет меня. Понятно, ему-то за простой платить. Но устал-то я. Впереди еще четыре машины, а уже начало одиннадцатого. Хотелось бы вернутся домой.

- Устал? - рядом со мной в той же позе, что и я – высунув язык и упрев руки в колени, стоит Алекс.

- Угу.

- Давай, еще один рывок.

Еще один! Еще два! Еще три! А потом еще один.

В общем, веселая была работа.

Но зато потом мы получили деньги.

Правда не в тот же день, а на следующее утро, но какая разница?

Тысяча двести рублей!

Это сорок четыре бакса с центами. Это сто двадцать бутылок пива, или почти шестая часть диплома, или почти четверть паспорта, или почти треть телевизора. За одну ночь.

* * *

Вообще, моя работа это радио. Правда, я там волонтером, но все-таки. Мне нравиться это дело. У меня есть напарница – Эльза – и каждый вторник и пятницу в три часа у нас передача. Ставим песенки, передаем приветы, ругаем бездарности, разговариваем о сексе – ну, все такое.

Вчера был вторник, а я не пошел на радио. И знаете почему? Потому что я там волонтером. А сегодня утром я получил тысячу двести рублей. Потому, что не пошел вчера на радио.

Жизнь прекрасна, никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, и искусство требует жертв. Искусство зарабатывать деньги.

- Ты дома? – это вернулась моя мама. Она долго пыталась повернуть ключ в замке, пока не поняла, что дверь открыта.

- Ага.

- А университет?

- У меня сегодня нет лекций, – пусть это ложь, но на самом деле: имею я право не пойти в университет?

- Не обижайся, но если бы ты учился, то получал бы стипендию.

- Ма!

- Что?

- Пятьдесят рублей?

- Ну и что? Получал же в прошлом году? Хорошо было?

- Ма!

- Что?

- Это мало. А в прошлом году мне просто повезло.

- Твое радио тебе и этого не приносит.

- Это совсем другое дело.

- Какое?

- Не хочу я быть физиком-ядерщиком.

- Речь не об этом, речь о стипендии.

- Ма!

- Что?

- Будешь кофе?

Когда она приезжает от родственников у нее всегда такое настроение. Кофе, конечно же, его не исправит, но, когда мама пьет кофе, она никогда не обсуждает мои дела.

- Вари! – сказала она и ушла в комнату переодеваться.

Я всегда плохо варю кофе. У меня он пробегает. Но и я и мама еще не один раз за день выпьем кофе, и поэтому значения это не имеет.

- Ты почему одет? Ходил с утра куда-нибудь?

- Нет, собираюсь уходить.

- Куда?

- Тебе какая разница?

Кофе на столе. Он не горячий и не крепкий. Он не обжигает мои пальцы и не твердеет. Мне приятно его пить.

- Ма!

- Что?

- Хороший кофе?

- Ты в своем репертуаре.

- Да, когда я варю кофе, мы пьем помои. Ма!

- Что?

- Мы должны кому-нибудь?

- Что? – это уже другое «Что?». С двойным звуком [о] и продолговатым вопросительным знаком.

- Деньги, что же еще?

- Мы по уши в долгах и уже давно, если ты об этом.

- Ну сколько?

- Рублей шестьсот.

Я достаю на ощупь из кармана одну пятьсотку и два стольника. Вообще-то их у щупать не надо – другую пятсотку я уже обменял на баксы.

- Откуда?

Если я скажу откуда, она начнет причитать.

- Заплатили на радио.

- За что?

- За все хорошее. За все семь месяцев, которые я сосал палец.

Она берет деньги и смотрит, как будто видит такие купюры в первый раз.

- Семьсот?

- Семьсот пятьдесят. Но полтинник я оставил себе.

Я не выливаю чашку.

Я пошел, - встаю и одеваю туфли. – Да и еще: я вчера в футбол играл и в лужу упал. Так что вещи грязные. Замочил, хотел постирать, но устал, как собака.

глава 5

Бог сотворил из ребра Адамова Еву, когда у Адама устали руки.

Мне надо было напиться, чтоб понять это. А знаете, почему я напился? Потому, что от меня ушла Лиза. Я ей сказал, что она дура, а она обиделась и ушла. Я сам виноват, неправильно выразился – я же не имел в виду, что она вообще дура, я просто хотел сказать, что она не понимает, что я говорю.

Я говорю ей: Лиза, знаешь, я тебя люблю.

А она говорит: Я тебя тоже.

Я говорю: У тебя есть на сегодняшний вечер планы?

А она: Ты ведь знаешь, я работаю на ста пятидесяти работах.

А я опять: А сегодня ты где работаешь?

А она говорит: Вообще-то я сегодня свободна, но Наташа попросила подменить ее в кафе.

А я говорю: Кроме ее и тебя там что, никто не работает?

Она опять: Наташа моя лучшая подруга.

А я говорю: А я кто, сосед?

А она говорит: Ты – эгоист. Я же не должна каждую минуту быть рядом с тобой, только потому, что ты меня любишь.

Вот тут я и сказал: Ты дура.

И она ничего не ответила. Обиделась только. Всегда так. Она часто обижалась, и я думал, что вряд ли на этот раз все серьезнее.

Но вечером мне позвонила Наташа и сказала:

- А ты знаешь, что от тебя Лиза ушла.

- Нет, не знаю, - ответил я.

- Она не думала, что ты такой собственник, - сказала Наташа.

- Да, - ответил я. – Я тоже не думал.

- Плохо. Ну, ладно, когда решишь что-нибудь, позвони ей. Хорошо?

- Боюсь, что не смогу. Не позвонить не смогу, а решить не смогу. Извинись за меня.

И я повесил трубку.

А теперь я пьян. Очень-очень пьян. Мне холодно, но я не хочу домой. У меня нет планов и я понимаю, почему Бог создал Еву. Я пойду к Алексу. Хоть бы он тоже был пьян, тогда мне не придется ничего объяснять, и нам обоим будет комфортно.

Я звоню в дверь, и она открывается. Алекс выходит и говорит:

- Ты пьян.

А я спрашиваю:

- У тебя есть кто дома? – но потом вспоминаю, что его родители живут в другом доме, а здесь он один.

Он говорит:

- Я один, – а я думаю: если он один в этом доме, то тем более, почему у него нет никого.

И вслух говорю:

- От тебя тоже кто-то ушел?

Он меняется в лице и как будто задумывается. Потом говорит:

- Ты прав. У тебя есть деньги? У меня есть на одну бутылку, но этого мало.

Я протягиваю ему две десятки и говорю:

- Только возьми что-нибудь позлей.

Он усаживает меня в кресло, а сам идет за водкой. Я моргаю два раза, чувствуя при этом, как шлепают мои ресницы, будто губы негра, и мы уже сидим за столом и один за другим глушим стопарики.

- Оставь ее в покое, - говорит Алекс. – Ты сказал ей, что она дура?

- Сказал.

- Ну и все. Ты не можешь теперь пойти к ней и извиниться. Знаешь, почему не можешь? Потому что ты сказал ей правду.

Да! Он прав. Как я могу сказать ей: прости меня за то, что я сказал тебе правду. Если бы я еще не был уверен, что это правда, я бы мог извиниться, но теперь не могу. И она тоже хороша. Если она не дура, должна же была понять, что я не могу теперь извиниться. Если понимает, зачем тогда обижалась. А если не понимает…

- Значит, дура, - констатирует Алекс, а я думаю: «Точно!».

- Точнее не бывает.

Мы пьем, пьем, смеемся. Я смотрю на зубы Алекса и пытаюсь отделить их от его вспухшей физиономии.

- Какого цвета водка? – спрашиваю я.

- Белого.

- А твои зубы?

- Белого.

- Так они же разного цвета?

- Нет, они одного цвета. У них просто разная степень прозрачности. Самое главное не цвет вещи, а ее прозрачность.

- Не понимаю.

- Ну, посмотри в стакан. Ты видишь дно?

Я смотрю.

- Вижу.

- А теперь на мои зубы, - он приближается ко мне и выдвигает верхнюю челюсть.

Потом задвигает на место и спрашивает:

- Ну что, увидел?

- Что?

- Дно!

- Нет.

Он откидывается на спинку кресла и торжественно произносит:

- Вот!

Я сомневаюсь в убедительности этого аргумента:

- Может, ты просто плохо чистишь зубы?

Он хмурится:

- Не вздумай меня обижать. Я не Лиза, и тебе придется потом долго передо мной извиняться.

Он смеется, когда говорит это и меня это задевает:

- Что значит, ты не Лиза?

Он пропускает вопрос мимо ушей, и я чувствую, что если еще его задам, Алекс ответит какой-нибудь грубостью.

- Что значит, ты не Лиза?

- Это значит, что я не умею рожать, - Алекс заливается хохотом.

Я молчу, и Алекс, замечая его, осекается.

- Так вот, о прозрачности. Что ты видел в стакане с водкой?

- Дно.

- Нет, а еще?

- Не знаю.

- Ну, на, посмотри еще, - он пододвигает стакан ко мне.

Я вглядываюсь, но вижу только дно.

- Представь, что ты становишься все меньше, а стакан – все больше, - подсказывает Алекс. – Не бойся. Что ты видишь?

- Дно.

- Знаешь, один приятель когда-то давно рассказывал мне, как он разучился стоять на краю крыши. Знаешь, как? Он просто начал бояться и не признавался сам себе. Мне он тоже не признавался, но я его раскусил. Знаешь, как он говорил? Раньше, когда я смотрел вниз, стоя на краю крыши, я видел полет, а теперь, когда я смотрю вниз с края крыши, я вижу тело на асфальте. Понял?

- Вроде бы.

- Он, как и ты, видел слишком далеко. Смотри ближе.

Я всмотрелся.

- Не могу.

Алекс вынимает из кармана копеечную монету и говорит мне:

- Смотри в стакан.

Я смотрю в стакан, а Алекс держит монету у моего носа и спрашивает:

- Смотришь?

- Да.

- Куда?

- В стакан.

Он мотает головой:

- На водку смотри.

И отпускает монету:

- На круги смотри!

Монета падает и от нее, как от камня по луже, расходятся круги. Расходятся, ударяются о стенки, катятся обратно сталкиваются со следующими и качают мое отражение. Я отражаюсь в водке! Я отражаюсь.

- Ну, что?

- Я отражаюсь!

- На дне?

- Нет, в одном из кругов! Я отражаюсь!

- Теперь ясно?

- Я отражаюсь не на дне, а сверху! Ближе! Выше!

Алекс откидывается в кресле:

- Молодец, теперь ты понял.

Я ни черта не соображаю, но повторяю:

- Я отражаюсь.

- Да заткнись ты! Ты главное понял?

- Что?

- О прозрачности вещи?

Я молчу, а у Алекса сходит с лица улыбка.

- Если бы водка не была прозрачной, ты бы в ней не отразился, согласен?

- Согласен, я же не отразился в твоих зубах.

- Именно. По-настоящему мы любим, когда отражаемся. Во всех смыслах. Ты же рад, что отразился?

- Рад.

- Во-от! Знаешь, почему Лиза – дура? Потому что ты ее не любишь по-настоящему. А знаешь, почему? Ты в ней не отражаешься, - и добавил, – ты же любишь водку больше, чем мои зубы.

Я улыбаюсь. Улыбаюсь все шире и шире, моя улыбка тяжелая. Когда я улыбаюсь, я сам становлюсь тяжелее, и глубже оседаю в кресле, продавливаю подушки…

Алекс прав: мне нет дела до его зубов, но сейчас я улыбаюсь, и знаю, что из под моей улыбки выглядывает что-то белое. И я понимаю, о чем мы тут… Я понимаю, что значит «зубы», что значат зубы.

Это его злость к самому себе, это моя злость к самому себе. Это хорошая злость. Злость, заставляющая желать то, чего не имеешь, и спорить о том, чего не хочешь.

Я хочу сказать ему об этом, но только глубже оседаю в кресле. Мысль ждет, когда я ее произнесу, но слова столпились у выхода и никто не может выйти. И, глядя на эту толпу, я не могу не улыбаться и улыбаюсь все шире и шире, глубже оседая в кресле.

Лиза улыбалась без зубов, даже когда говорила мне, что любит меня, Н.К. прятала свои зубы за разговорами о переоценке. А теперь я знаю, что они есть у меня и я рад. Я знаю, что они есть у Эльзы, и я рад этому. Я вижу Алекса напротив и хочу сказать ему, что я не отражаюсь в его зубах только потому, что мне не надо этого. Но эта мысль тоже застревает в толпе. Толпа говорит что-то, но мне достаточно всего лишь знать о ее существовании.

Я слышу шлепки – это шлепают губы негра, глубже утопаю в кресле. Считаю шлепки и вижу, как Алекс встает, берет меня за руку и ведет на край крыши. Я хочу задать ему вопрос, но уверен, что вопрос тоже застрянет, поэтому даже не пытаюсь открыть рот. Но вдруг вопрос звучит сам по себе, и я вижу, как удивляется Алекс, когда слышит его.

Мы садимся на краю крыши.

- Алекс, ты никогда не хотел написать книгу?

- Нет.

- А я пишу.

- Я так и думал.

- Хочешь знать, о чем она?

- Ну и о чем?

- Угадать не хочешь?

- Не знаю, о нас, что ли?..

- Ну, отчасти. Главный герой моей книги – девушка. Ее зовут Эльза.

- Та, что на радио?

- Не знаю, может быть. Впрочем, моя Эльза тоже работает на радио. Мне просто понравилось имя Эльза, если бы я был девушкой, я бы хотел, чтоб меня звали Эльза. А ту Эльзу, которая действительно на радио работает, я и не знаю вовсе. Она как-то позвонила мне, когда я болел, и попросила принести ей почитать, а потом так и забыла. У нас с ней чисто рабочие отношения. Ну, так вот, книга об Эльзе, которая пишет рассказы. Она хочет собрать из них книгу. В каждом ее рассказе появляется одна и та же девушка, на которую Эльза очень хотела бы быть похожей.

- И это все.

- Да.

- А где завязка, кульминация, финал?

- Не знаю, еще не придумал.

…

…

…

- Получается, что Эльза – это ты.

- Почему?

- Ну… Ты же говоришь, что хотел бы иметь такое имя, если бы был девушкой. Кроме того, ты тоже пишешь книгу. Кроме того, ты тоже работаешь на радио. Скорее всего, ты наделяешь Эльзу тем, что видишь, или хотел бы видеть в себе, а поскольку все свои чувства, эмоции, недостатки и достоинства ты чувствуешь изнутри, то Эльза – это ты, искусственно созданная тобой сверхотражающая поверхность для индивидуального личного пользования. Кстати, почему Эльза хочет быть похожа на эту девицу?

- Не знаю. Наверно потому, что эта девица с головой. А может, просто она медом намазана.

- Вареньем.

- Почему вареньем?

- Песня такая есть, - пожал плечами Алекс. Удивленно, будто очевидно, что если есть такая песня, то девушка должна быть намазана именно вареньем. Но выражение стоит запомнить.

- Я ввел в книгу и тебя.

- Интересно! И кто же я?

- Ты – полный кретин.

- А что, все остальные роли уже разобрали?

- Да нет, просто так получилось.

- А себя ты ввел?

- Нет. Как бы я смог написать эту книгу, если бы был в ней? Я бы тогда просто ждал, когда обо мне напишут.

глава 6

02.06.

ПУСТОТА

Ты чувствуешь, как наша пустота
Скользит, как дым, вплетаясь в форму строчек,
И переводишь на язык холста
Мой почерк.

А вечерами ты – моя модель,
Сидишь, раскинувшись в огромном блюде,
И я вожу по пустоте пастель,
Рисуя перламутровые груди.

Мой каждый день кончается тобой
Обещанным рисунком – что-то вроде:
Какая-то девица с головой…
… и я несуществующий в природе.

Но поутру я вижу лишь объем,
В котором ширится твоя негибкость взгляда,
И, словно рифма, мы всегда вдвоем,
И ты, конечно, этому не рада.

Но я прилип к этюдам о тебе,
Как все стихи однажды липнут к прозе,
Друг к другу липнут губы на морозе,
И шепот ко вплетенной пустоте.

А было время, ты любил, когда
Я приходила голой к твоей двери,
И мы с тобой трепались до утра
Без ругани, подколок и истерик.

И теснота возникшей пустоты
На нас тогда еще не навалилась,
Но что-то понемногу уходило –
Ты думал – я, а я считала – ты.

И я не знала, кто был больше прав
А значит, кто реальнее, но плечи
Я еле заставляла не дрожать,
В своем ничто придумывая нечто.

глава 7

Вариант 1

Через два месяца после письма Эльзы я сижу в том же самом кафе, где когда-то пообещал ей написать книгу. Передо мной свежеотпечатанные сорок листов, и я рад. Я жду Н.К. Вчера я встретил ее в городе и вдруг захотелось дать ей почитать, что у меня получилось. Рукопись у меня была с собой, но хотелось дать Н.К. что-нибудь посолиднее черновика. В общем, договорились встретиться здесь. Символ, да?

Приходит Н.К. Пунктуальна и, как всегда, улыбается. Я только сейчас вспоминаю, что она всегда улыбается. Если меня попросили бы ее нарисовать, я бы первым делом нарисовал ее улыбку. Никогда не думал об этом, но сейчас почему-то на ум пришло.

- Добрый день.

- Добрый день. – Почему мы никогда не говорим друг другу ПРИВЕТ?

- Ну и что у вас ко мне за дело?

Я не сказал ей вчера. Сказал, что потом объясню. Потом, значит, сейчас. Сейчас, значит. Ну, что ж, сейчас.

Ну, не сразу же!

- А вы кофе не хотите?

- Мне бежать надо. Вы просто приносили меня с вами встретиться, и я не могла не прийти. К тому же, вчера я рассчитывала, что у меня будет время.

- Тогда, может, в следующий раз?

- Не ведите себя как маленький! Что у вас такое?

Стопка листов лежит как раз перед ней, но Н.К. не подумает заглянуть туда без приглашения. А я уже не знаю, давать ей его или нет.

- Я позавчера письмо от Эльзы получил. Спрашивает, прочитали вы ее рассказ или нет. Просит, чтоб вы ей написали.

- У вас адрес есть?

Конечно, это я же ее отправил!

- Есть.

- Давайте.

- Так вы прочитали?

- Ага.

- И как?

- Вам честно?

- Конечно, честно.

- Достаточно хорошая графомания.

- Вам так показалось?

- Я так считаю.

Нет, я не дам ей ничего читать.

- Любая литература выходит из графомании, - я начинаю осторожно, чтоб не выдать свою заинтересованность.

- Безусловно. Но почему-то графоманы считают слово графомания ругательным. Не стоит так думать. Нужно просто постараться понять, где лежит грань и в какую сторону надо идти, чтоб переступить ее.

- А ее нужно переступать?

- Это кому как. Но обычно все хотят ее переступить.

Нет, я не дам ей ничего читать.

Я молчу. Н.К. сидит на синем стуле напротив и тоже молчит. Она не захотела кофе. Ей надо уходить. Она не уходит.

- Но вам понравилось?

- Что? Рассказ Эльзы? Да, довольно мило.

- Вы напишите ей?

- Давайте адрес.

Я достал блокнот, выдернул из него лист и отдал Н.К.

- А как вам теперь одному на радио?

- У меня новая девушка.

- Новая девушка? – и деланно вскидывает брови.

- Новая коллега.

- Я поняла, просто шучу.

Нет, я не дам ей ничего читать.

- Ну, я пошла. Спасибо за адрес. До свидания.

Она ушла, а я достал ручку и написал письмо Эльзе.

Я писал о тебе, писал за тебя, но еще не писал тебе.
Десять минут назад мы с Н.К. говорили о твоем рассказе, и мои наихудшие ожидания, извини, но оправдались: ты – графоманка. Самая безобидная из всех маний, но едва ли самая достойная. Хотя это, говорят, кому как.
Я, правда, в отличие от Н.К. знаю о тебе еще кое-что: ты – эгоистка, а эгоистка-графоманка – это уже намного хуже, поверь мне.
Н.К. впрочем, считает эгоистом меня. Мы с ней еще не говорили на эту тему, но недалек день.
Да, забыл спросить: Как Испания? Хорошо, наверно? Пришли открытки.

04.06.2000.

Кафе.

* * *

ЭЛЬЗА: Ты, обидишься, но мне этот вариант не нравится.

- Почему?

ЭЛЬЗА: Не нравится и все. Да и не похоже на правду. Н.К. никогда не разговаривает так. Она прекрасно знает, кто я и кто ты. Так что зря ты делаешь из нее дурочку. Да и ты здесь на себя не похож.

- А на кого я похож?

ЭЛЬЗА: Не знаю. Не думала, что ты не дашь прочитать никогда никому свое, если не уверен, что ему это понравится. Скорее всего, ты становишься в позу. Мне так кажется.

- Не делай дурацких выводов. Я знаю о тебе все, потому что я тебе выдумал. А ты не может обо мне знать ничего.

ЭЛЬЗА: Почему же?

- По той же причине?

ЭЛЬЗА: Ничего не мешает мне замечать свою непоследовательность и нелогичность. А поскольку все это твое, то я могу составить о тебе мнение.

- Иди к черту! Ты воруешь мои мысли.

ЭЛЬЗА: Правильно. Если бы ты не подумал, я бы не сказала.

- Иногда я даже не думаю, что ты можешь их сказать.

ЭЛЬЗА: А иногда ты заставляешь меня говорить то, что я не думаю.

- Ты говоришь то, что я чувствую.

ЭЛЬЗА: Мы с тобой чувствуем немного по-разному. Не забывай, что я все же женщина.

- Придуманная мужчиной.

ЭЛЬЗА: Не будем ругаться – от этого хуже только тебе.

ЭЛЬЗА: Мне не нравится этот вариант.

ЭЛЬЗА: Заведи себе девушку или собачку.

Вариант 2

Через два месяца после письма Эльзы я сидел в том самом кафе, где когда-то пообещал ей написать книгу, и безобразно напивался. Лизу я не видел уже очень давно, Алекс закончил университет и уехал в Москву, а Н.К. исчезла так же внезапно, как и появилась. Слышал что она теперь работает переводчиком в одной из международных организаций, которых полным-полно в поствоенном городе. Теперь я не говорю ни с кем о философских категориях. В общем, я вернулся на ту прямую, с которой когда-то сошел, правда, сама прямая настолько бесконечна, что не поймешь левее или правее я теперь. Если возвращаться к классике, то я изменил свое положение в пространстве ровно на один виток спирали в системе время – развитие. Если говорить квантовым языком Н.К., то для меня пришло время переоценки – один из моментов молчания и бездействия столь необходимых для зачатия идей новой концепции.

Если же говорить более по-человечески, то у меня кризис. Я ушел с радио и устроился работать на бензоколонку. Работаю сутки через трое и стараюсь поменьше думать о психологии и всяких там таких вещах. Я ушел из дому и снимаю небольшую комнату у полуглухой и на другую половину слепой восьмидесятилетней бабки, питаюсь у нее, а за это оплачиваю все коммунальные квитанции.

Я сижу в том же кафе, где когда-то пообещал Эльзе написать книгу и безобразно напиваюсь. Не МАРТИНИ, которым я всегда мечтал напиться, не АБСОЛЮТом или ФИНЛЯНДией, которые привлекали меня стильностью своей тары, а двумя родными столичными поллитрами.

Я смотрю в стакан и не вижу своего отражения. Я понимаю, как я врал Алексу, даже понимаю, зачем это я выпендривался. Только вот сказать не могу, да и не кому. Я сижу один, даже официантки не говорят ИЗВИНИТЕ, МЫ ЗАКРЫВАЕМСЯ, а злы на меня до чертиков – ведь я один занимаю весь стол.

Впереди еще целая бутылка, шлепают губы негра и передо мной появляется глюк. Глюк улыбается, он похож на Н.К., какой я ее помню. Н.К. улыбается.

- Выпьете со мной? – говорю я. Н.К. смотрит в бутылку и улыбается:

- Поздно, здесь уже пусто.

Я смотрю – действительно пусто.

- Как ваша новая работа? – спрашиваю я.

- Неплохо, - Н.К. пожимает плечами.

- Это ваша новая концепция?

- Вам домой не надо?

- Куда спешить? Вечер – прелесть! Сядьте со мной. Хотите кофе?

- Нет. Но я с вами сяду. Хотя бы для того, чтоб потом отвести вас домой.

Я не обижаюсь. Но давайте переменим пластинку.

- И что?

- Я читала рассказ Эльзы, который она оставила мне перед отъездом.

- И что?

- Неплохо. Я бы даже сказала, очень неплохо. Но она противоречит сама себе в некоторых моментах. Прежде всего в том, что она тоже написала про войну.

- Не думаю, что вы правы.

- Почему?

- Эльза написала про любовь. Хотя какая разница, про что? Самое главное, что Эльза попыталась понять себя, я попытался понять себя.

Н.К. вдруг расхохоталась.

- Вы когда-нибудь сами назовете рассказ Эльзы своим собственным? Или, по-вашему, все должны только догадываться?

Был бы я трезв, покраснел бы, наверно. А раз я пьян, то можно и честно ответить.

- У меня фенька такая. Вы же все равно понимаете, что я и Эльза – одно и то же.

- Ну не совсем. Эльза-то уезжает, а вы остаетесь.

- Какая разница?

- Кроме того: вы по-моему слишком увлеклись, украшая символизмом свое творчество. Беда в том, что этот символизм понятен пока только вам, - Н.К. пропустила мимо себя вопрос.

А я его повторил:

- Какая разница?

Она замолчала. Наверно, подумала, что разницы действительно никакой нет.

- Вы что-то сказали про попытку понять себя: ну и что, получилось?

- Можно я буду выражаться вашими словами? Квант закончился прежде, чем процесс самопонимания дал результаты, так что их знак так и остался для нас с Эльзой неизвестен. Вы скажете, что понять себя никогда не поздно, но это не совсем то, о чем я говорю. Сейчас я буду понимать другого человека, нежели тот, которого я понимал бы в предыдущем кванте. Вы должны согласиться с этим – это же от вас у меня такая теория. В одну и ту же воду нельзя войти дважды. А еще я понял, что нам с Эльзой очень близки собственные личности. Гораздо ближе, чем мы думали. Я хочу, чтоб мне было хорошо, Эльза хочет, чтоб ей было хорошо. Даже больше – я хочу, чтоб ей было хорошо, а она – мне.

- Эгоизм чистой воды.

- Разумный эгоизм. Я не отрицаю право на хорошо других людей, я не утверждаю, что я лучше их и достойнее. Я просто уверен, что ни один другой изм, кроме эгоизма, не может дать удовлетворения. Вам, понимающим эгоизм, как заведомо отрицательную черту, это покажется довольно дико. Эльза – прототип моей девушки, какой я бы хотел ее видеть. По крайней мере, я хотел, чтоб она получилась такой. Вышло или не вышло – сам еще до конца не понимаю. Вам должно быть виднее – вы же профессиональный писатель. Я знаю только что сейчас я недоволен, а значит я не угадал, что же я хотел на самом деле.

- Вы тоже написали про войну.

- Да идите вы к черту со своей войной. Война – это бунт, бунт – это желание что-то изменить, пока еще не известно что. Глупо и бесполезно поднимать бунт против себя – себя надо понять, потом оценить, потом совершенствовать. Причем совершенствование не непрерывно, в этом вы правы – оно происходит порциями. Сначала ты меняешь себя, стараясь приблизить к идеалу в конкретном сиюминутном понимании, потом живешь какое-то время в своем модернизированной сущности и стараешься прочувствовать новоявленные минусы и плюсы. Обычно в этом помогает сама жизнь и минусы, как правило, находятся. Потом – переоценка: какой из минусов есть настоящий минус, потом посылаешь их в корзину с грязным бельем, а из корзины с чистым достаешь новую концепцию, пахнущую крахмалом и глянцем. И все опять по-новому, и все опять по спирали, которая потом тоже закрутится в спираль, которая в свою очередь тоже…

- Выговорились?

- Почти. Вот это для меня важнее, чем процессы в обществе, война, бунт и глобальные проблемы. Мне вообще плевать на глобальные проблемы. Я не хочу ничего менять, я устал и хочу чтоб меня все оставили в покое. Я не хочу вставать каждое утро в восемь утра. Я хочу просыпаться утром и чувствовать рядом с собой что-то голое, теплое и живое. Я хочу, чтоб это голое, теплое и живое понимало меня и было таким же уставшим, как и я. Если оно встанет, сделает зарядку и скажет: ПОРА НА РАБОТУ, я начну ненавидеть ее. Оно пытается жить, оно не понимает, как можно устать от всего вокруг, оно не понимает, что главное. Я тоже не понимаю, что главное, но лежу, а оно встало и идет. Оно однообразно проводит день на своих ста пятидесяти работах, а вечером, замерзшее, возвращается в постель, жмется ко мне и говорит: Я УСТАЛА, а я ненавижу эту фразу, потому что это не та усталость, которая у меня.

- Вы заметили, сколько раз вы сказали слово Я?

- Плевать. Всю эту тираду я с удовольствием одолжу всем, кто захочет. Что нужно человеку? ЕДА, СЕКС, КОМФОРТ. Это все, в чем он нуждается. Причем комфорт – понятие относительное: некоторым и в бочке очень не плохо. Еда – понятно, чисто физиологическая потребность. Против природы не попрешь. Секс – самое сильное влечение человека. От его недостатка все проблемы.

- Где-то мы это уже слышали.

- От старика Фрейда, наверное. Вы ведь про либидо знаете?

- Достаточно.

- Тогда согласитесь, что оно действительно очень сильно. А когда не удовлетворено, то и вовсе. Все ради этого: работаем за деньги – зачем деньги? – одеться, купить хорошую квартиру, машину, телевизор – для чего все это? – чтоб выглядеть прилично, чтоб жить прилично, чтоб быть продвинутым – для чего это? – для визуального и интеллектуального соблазнения сексуальнопривлекающих особей.

- Вы слишком много читали психоанализ…

- Я читал его ровно столько, чтоб понять, насколько он прав.

- Дайте договорить – я вас слушала, теперь вы меня послушайте. Вы слишком много читали психоанализ, но все равно не поняли его до конца. Когда с либидо не все в порядке, все обычно прячутся за Фрейда. Он был великий ученый, но распространил на все общество то, что построил на наблюдениях за больными. Кроме того, Фрейд сам был в определенной степени не в себе. И именно поэтому его теория казалась ему самому такой складной.

- Вы о его любви кокаину?

- Кокаин – это следствие. Я хочу сказать не ФРЕЙД БЫЛ НЕ В СЕБЕ, ПОТОМУ ЧТО ПРИНИМАЛ КОКАИН, а ФРЕЙД ПРИНИМАЛ КОКАИН, ПОТОМУ ЧТО БЫЛ НЕ В СЕБЕ.

- Тогда почему же он был не в себе.

- Он сам, по-моему, не знал этого. Если бы знал, то постарался бы интимно решить свою проблему, и у нас не было бы фрейдизма. Не забудьте, что еще были другие умные люди, которые сказали, что психоанализ сам является симптомом той болезни, за способ лечения которой старается себя выдать. Подумайте над этим. Но вернемся к нам. А вернее, к вам. У вас сейчас кризис, скорее всего на сексуальной почве, а в такой ситуации все, кто не кончает с собой, думают о правоте Фрейда и о либидо, как о первопричине всех поступков человека. Ваша Эльза тоже так думала?

- Да.

- Можно ли тогда сказать, что ее желание уехать и отъезд в Испанию – это желание убежать от собственного либидо?

- Не забывайте, что это я ее отправил. Скажу по секрету – на одной странице она даже не хотела уезжать. Но если и так, как вы говорите, что это меняет?

- Ничего не меняет. Просто характеризует и вас, и Эльзу, как людей неспособных справиться с собственной проблемой.

- Мы с вами по разному понимаем справиться с проблемой. Для вас это значит – запихнуть либидо как можно глубже, чтоб окружающие не заметили, и кляпом рот заткнуть, чтоб не пикнуло. Другими словами, по-вашему, суть жизни каждого человека – бороть свою чувственность, чтоб мыслить трезво. Не говорю, что мыслить трезво плохо, но вы слишком большую роль отводите интеллекту, тем самым впадаете в крайность.

- Я впадаю в крайность?

- Мне так кажется. Хотя скорее всего, это показное. Когда речь заходит о чем-либо интимном, у вас такие же неуверенные жесты. Вы их правда тут же осекаете. И даже сейчас, когда я говорю, вы не меняетесь в лице. Ведь я бы мог сделать из этого вывод, ведь правда? А так, какой вывод я сделаю? Да никакой! Черта с два! – я сделаю вывод. Помните, вы говорили о эпатаже? Дорогой, дешевый, желтый, голубой, - помните? И про метро тоже? Знаете, что я думаю? Вы не проедете теперь в метро, не потому, что вам эпатаж стал не важен, а потому, что теперь вы считаете, что это – дешевый эпатаж. А то, что считаете дорогим – с удовольствием! Например, учить нас своей теории. Завтра, правда, у вас начнется новый квант, и сегодняшняя дорогость станет для вас дешевостью. И тогда уже другим, а не нам с Эльзой – потому что мы к тому времени собаку съедим в этом вопросе – вы будете говорить: Да, раньше я выдумывала собственную теорию и говорила о ней с подрастающим поколением. Тогда это было для меня что-то. Теперь не важно.

(Она глотнула все это. Сначала нейтрализовала своей улыбкой, а потом глотнула.).

- Кроме того, ваше выражение я считаю – абсурдно само по себе. В мире нет ничего неотносительного – молодец Эйнштейн! Это значит, ничто в мире не может быть считающимся, все может быть только кажущимся. Вы сами понимаете это, по-моему, поэтому и говорите противоположное – вам ведь кажется, что мы не понимаем. Я не отрицаю, я – эгоист, и может это и мешает мне вас понять, а может и то, что я еще не достаточно подавил свою чувственность.

- Хорошо. А ваше толкование выражения «справиться с проблемой»?

- Я еще не думал над этим серьезно. Но чувствую, что может быть всего два выхода – или уехать в Испанию к богатым родственникам, или гнить, наслаждаясь собственной сублимацией.

Н.К. молчит. Молчит и улыбается. Я ей говорю всякие глупости, а она улыбается и молчит. Почему?

- С вами сегодня невозможно говорить. Вы пьяны и несете полную чушь.

Я отвел в сторону глаза и сказал:

- А с вами тоже. Знаете, почему трудно говорить с умным человеком? Умный человек умело выстраивает свои суждения, чтоб не выглядеть дураком перед соображающими людьми. Но, с другой стороны, если собеседник говорит логичные вещи, то это не значит, что у него суждения такие правильные, это значит лишь, что он очень умный человек.

- Вы сами хоть поняли, что сейчас сказали?

- Прекрасно.

Она встала из-за столика.

- Давайте я отведу вас домой.

- Отведите, пожалуйста.

часть 2

Моя Эльза

глава 1

Когда-то давно, когда я еще не могла произносить свое имя, к нам в гости приходила молодая девушка лет двадцати пяти, высокая, стройная и красивая. Она играла со мной, улыбалась, и я видела ее белые ровные зубы.

- Скажи: Эль-за, - говорила она мне. – Ну, давай: Эль-за.

А я стояла в манеже, покусывала кожаный бортик и ничего не говорила.

Прошло двадцать лет, девушке уже, наверное, сорок пять и она обо мне и не помнит, но мне часто снится, как я стою в манеже, кусаю бортик, а красивая девушка с ровными зубами говорит мне: Эль-за, ну, давай, Эль-за!

Это должно что-то значить, я пока не знаю что, но не может же это быть просто так.

Теперь я умею говорить свое имя, люблю его и думаю, что, если бы я снова встретилась с той девушкой, то о многом бы с ней поговорила. Но я даже не помню, как ее зовут, и не могу угадать, как отвечала бы она на мои вопросы.

- Скажи: Эль-за, Эль-за… Ну, давай! – говорит девушка, а моя мама спрашивает ее:

- Почему ты не учишь ее говорить ПАПА или МАМА? Сделаешь из нее Нарцисса.

- Не переживай, все, кроме меня учат ее говорить ПАПА и МАМА. Имя ребенка имеет гораздо более важное значение. Эльза – очень удачное имя. Она должна почувствовать его.

- Ну, тогда ты сделаешь из нее эгоистку.

- Зато она не будет плакать, когда поймет, что на людей нельзя надеяться.

- Да, она будет на них злиться.

- Злость сама по себе не направлена против чего-либо. Люди сами ее направляют. Нужно будет научить твою дочь направлять злость в нужную сторону.

Девушку я больше никогда не видела, мама не понимала, о ком я говорю, а когда я хотела вспомнить ее лицо и нарисовать, я вспоминала только ровные белые зубы.

Уже три года я пишу рассказы. Не то, чтоб пишу, а так – балуюсь. Иногда не сплю целую ночь и пишу. А иногда рисую к ним. Тоже балуюсь, конечно. Но все равно хочу когда-нибудь собрать из них книжку. Думаю, что будет интересно. Не сама книжка, конечно, а писать, рисовать, собирать… Как думаете, сколько времени нужно писать книгу, чтобы она получилась хорошей книгой. Не знаете? Я тоже не знаю.

глава 2

Мы сидели у Н.К.: я в кресле, Н.К. в кресле напротив, Алекс на диване – и пили кофе. Я бы, конечно, хотела пива, но пива не было. Ели шоколад. Все по-светски, в общем.

- Мне никогда не удается поймать вас вдвоем, - сказала Н.К. – Каждый из вас приходит только со своими пассиями.

Я улыбнулась. Н.К. не знает, что Алекс не любит такие шуточки. Ненавидит, когда его называют моим парнем. Предпочитает говорить, что это я – его девушка. Хотя он и слово «пассия» не вполне понял, наверное.

- Как дела на радио?

- Нормально, – меньше всего мне сейчас хотелось говорить о радио. Мне больше интересно, что Н.К. – писатель. Неплохо ее послушать. Тем более, он нас приглашала. Некрасиво, правда, что мы приходим к ней по одному приходим.

- Новые идеи есть?

- Не знаю, не думали как-то. Если говорить честно, то, по-моему, наша болтология и не нужна-то никому.

- Почему же это? – Н.К. вроде бы удивилась.

- Тут как с книгой – больше всех кайфует автор. А народу что надо? Песенку поставить, привет передать, все в таком роде… Не перевариваю только, когда поднимаешь трубку, а там какой-нибудь глупый разговор о том, как у нас все непрофессионально, как мы отвратительны. Не знаю, я никого на цепь у радиоприемника не сажаю и руки никому не связываю. А если кому-то лень ручкой повертеть, то это его проблемы.

- А что конкретно вам говорят?

Я немного скривила губы, пытаясь улыбнуться, и Н.К., по-моему, заметила, что это была всего лишь попытка.

- Разное. То, что мы пошлим напропалую, то говорим слишком много, то песни плохие ставим. Вы в прошлый раз говорили что-то об эпатаже? Слушатели так, конечно, не выражаются, они обычно говорят: ВЫ НАС ШОКИ-И-И-РУЕТЕ! А мне кажется – какой к черту эпатаж? Ну поговорили о сексе, ну обсудили пару раз голубую любовь, ну употребили сленг и жаргон, разыграли пачку презервативов, и что дальше? Сегодня каждый второй школьник хочет быть вором и это никого не шокирует, а тут прицепились, – не говорите глупые вещи!

- Почему бы вам вот это не обсудить?

- Что, воровство? Касаться не хочется. Кроме того, вора руки кормят, это его работа, я к этому уже привыкла. Я просто свои деньги в лифчик прячу и дверь на три ключа запираю. Глупо думать, что разговор о том, что такое хорошо и что такое плохо на кого-нибудь подействует.

Н.К. удивленно подняла брови. Сейчас она, должно быть, думает, что из-за таких вот, как я…

- На самом деле, - обрывает мою мысль Алекс, – что такое хорошо и что такое плохо? Хорошо – это когда деньги есть, когда их нет – это плохо.

- Правильно, - поддержала я. – Надо плыть по течению.

Н.К. улыбнулась, и мне вдруг показалось, что это и есть девушка из моего манежного детства, постаревшая на двадцать лет. Она улыбнулась, я не увидела ее зубы, и решила, что ошиблась.

- Конформизм?

- Нет, адаптация.

Я уставилась в чашку, вся сосредоточилась на кофе. Н.К. молчала. Алекс положил себе на колени какой-то журнал, лежавший рядом с ним на диване.

- Значит, по-вашему, выхода из ситуации нет?

Я подняла глаза – Н.К. смотрела только на меня. Значит, она ко мне на вы? Отвыкла я, что меня на вы называть можно.

- Есть, только я искать не хочу. Хочу сразу в другую ситуацию попасть. Уехать хочу. А, вообще, я и не уверена, что нужно искать выход.

- Мне кажется, или вы правда о радио говорить не хотите?

- Правда не хочу.

- Вам не нравиться ваша работа?

- Я же объяснила – нравиться, только о том, как мне это нравится говорить не стоит.

Она помолчала.

- Вы пишете что-нибудь?

- Откуда знаете?

- Все мы в молодости пишем что-то.

- А серьезно?

- Просто предположила.

Я вспомнила что недавно читала в газете ее рассказ. Хоть убей не помню о чем.

- Знаете, мне понравился ваш последний рассказ.

- Спасибо.

- Как долго вы писали его?

- Около месяца.

Я свои рассказы пишу за три ночи.

- А роман сколько времени?

- Это не имеет значения, - Н.К. вдруг резко подняла на меня снисходительный взгляд.

Интересно, она догадалась?

Алекс отложил в сторону журнал, потом снова взял его, посмотрел искоса на меня и опять уставился в глянцевые страницы. Я была уверена, что если бы Н.К. вышла, он сказал бы какую-нибудь гадость. Мы бы, как всегда, поругались, он бы ушел к какой-нибудь тупоголовой стерве с упругими бедрами. Сколько раз так уже было? А мне не все равно?

- Я вчера была на рынке, - начала Н.К. – Воров действительно выше крыши. Но проблема даже не воровство, а то, что подобная работа пользуется авторитетом. Стремиться к воровской жизни популярно. И…

- Оставьте их в покое, - перебила я. – Молодежь впечатляется этим потому, что больше впечатляться нечем. Пусть это проблема воспитания, или болезнь времени, или еще что-нибудь. Вам все равно не изменить того, что должно произойти. Вы не можете предложить им оплачиваемую альтернативу, а когда появится тот, кто сможет, он решит проблему своим способом. А пока здесь status quo, я буду прятать деньги в лифчик.

Н.К. промолчала.

Наверное, она гордится тем, что осталась здесь, может быть, искренне надеется внести свою лепту в оздоровление общества. А мне не плевать?

- О чем ваша книга?

- В общем, это и не книга. Это рассказы, почти не связанные между собой. Так, о разном, вам, наверно, не понравится.

- Почему?

- Там нет ни про великое дело борьбы с преступностью, ни про войну, ни про победу ни про что-либо в этом роде.

- Почему вы решили, что мне нравиться такая литература?

- Так показалось. Хотя, извините, это я просто выпендриваюсь.

- Что бы вы ни писали, вы всегда будете писать про войну.

- А я не хочу про войну – я хочу про идиллию.

- Тогда это, извините, - литература для личного пользования. Война – это не только танки, пулеметы, перестрелки и кровь. Бои – это только кульминация, в то время как война – это произведение в целом. Нельзя принижать роль кульминации, но нельзя и забывать, что она призвана лишь обострить восприятие и подвести нас к развязке, которая и есть самое главное. Самое важное – это реабилитация после непосредственных военных действий. И только ее успешность может закончить войну в целом. Понимаете, о чем я?

- Конечно, понимаю. Писатель – идеолог реабилитации, вы это хотите сказать? Но ни одна война, по-моему, не имеет конца. Ее можно остановить, заморозить, но по-настоящему ни одна война не закончиться раньше, чем умрет последний из воевавших.

- Вы ошибаетесь. Хотя я знаю, почему. Вы просто видите, то что вокруг. В нашей победе была определенная ценность, но совершенно не та, которую декларируют сейчас. Это, прежде всего, был первый шаг к построению нормального общества, тем более, что естественная вспышка патриотизма после победы создала необходимые условия для этого. А вы видите, как мы сделали из самого факта победы петушиную гордость, сами себя утвердили и замалчиваем проблему уже семь лет, делая вид, что ее просто не существует.

- Вы тоже? – до сих пор молчавший Алекс почти крикнул.

- Я говорю мы, потому что считаю себя частью общества.

- Если бы мы не выиграли войну, то вы бы не пили кофе здесь и сейчас! – видно, его задело. Ну, что ж, пусть поспорит.

- Вы воевали? – к Алексу Н.К. тоже на вы.

- Нет, я был слишком молод. Но мои близкие воевали, погибли за вас, а вы сейчас…

- Если бы они были живы, они сказали бы то же самое.

Неплохо она его, а? Он, правда, все равно не оценит.

* * *

Мы идем с Алексом домой и он говорит мне:

- Не скажи, что тебе было интересно.

- Интересно.

- Интересно слушать старую деву с манией величия? Эльза, я был о тебе лучшего мнения.

- По-моему, из всех ее слов ты воспринял только половину. Тебя задело немного о петушиной гордости, - понимаю, это национальное, ты ведь не мог согласиться? О воровстве ты не вполне с ней согласен, - тоже понимаю, твоим ведь друзьям негде работать. А тебе не плевать? Она мир не переделает, хотя, может, и хотела бы. Все равно все останется на прежних местах. В этом городе уже семь лет жизнь одна и та же. И я, и ты к этому уже привыкли. Каждый занял нишу – ничего не меняется.

- Между прочим, ты не говорила мне, что хочешь уехать.

- Не то, чтобы сплю и вижу, но неплохо было бы. А тебе бы не хотелось?

- Нет, не хотелось бы.

- Так ты у нас патриот! А я нет. Хочу уехать. У меня родственники в Испании, я тебе никогда не говорила? Вот когда визу сделают, я и уеду. А ты значит, не хочешь уезжать?

- Нет.

- А если война?

- Ну, это крайний случай. Тогда уеду, конечно же. Придется уехать.

Патриот! Хоть не выпендривался бы уже.

* * *

- Вы вообще хорошую аналогию придумали – война и литература, - сказала я.

Н.К. улыбнулась.

- А что, достаточно верная параллель.

- Может быть. Я просто не думала, что так можно.

- А почему нельзя?

- Нет, можно, наверное. Для меня просто литература – это что-то не совсем реальное. То, что должно стоять на жизнью.

- Какой в ней тогда смысл?

- А почему в ней непременно должен быть смысл?

- Эльза, в таком случае, это литература для личного пользования, - отозвался Алекс. Грубо, топорно и неостроумно.

Н.К. улыбнулась еще раз.

- И это тоже. Смысл, конечно, не самое главное. Но если вы пишете, то вы же пишете о том, что для вас важно. Неужели вам не хочется заявить об этом?

- А смысл тут причем? – не поняла я. Правда не поняла.

- Посмотрите с другой стороны: СМЫСЛ – ЗАЯВИТЬ, СРЕДСТВО – КНИГА, УСЛОВИЕ – ПОНЯТНОСТЬ, НЕОБХОДИМОСТЬ – ПРИБЛИЖЕННОСТЬ К ЖИЗНИ.

Я подумала немного: скорее не над тем, права она или нет, а над тем, что бы ей такое ответить.

- Да, с этой стороны все вроде бы ясно. Но мне никогда не хочется ни в чем никого убеждать, а тем более навязывать свое мнение.

- А вам и не нужно ничего навязывать. Кроме того – этого нельзя делать. Нужно оставлять читателю пространство для поворота в другие стороны. Поэтому очень сильно увлекаться логикой опасно – можно ненароком зазомбировать читателя.

ЗАЗОМБИРОВАТЬ. Н.К. соединила существующий корень, существующий суффикс и существующую приставку, и получилось несуществующее слово. Ну да, она писатель, ей можно. Почему я не ношу с собой диктофон? Записала бы все это, а дома ответы бы придумала.

* * *

Мы идем быстро. Зачем я Алекса с собой взяла? Думала, ему интересно будет. По большому счету, он не плохой. Много чего не понимает, и, скорее всего, всерьез меня не воспринимает. Кто я? Девушка, каких сотни. Грудь, две ноги, губы.

- Эльза, дай мне почитать что-нибудь.

- Алекс!?

- Что? – Алекс остановился, и я вдруг поняла, что зря его обидела.

- Не пугай меня так! – нет, определенно зря. Он же попросил все-таки. – Что тебе дать?

- Свое что-нибудь.

- А, ты в этом смысле. У меня ничего не отпечатано. Как отпечатаю, потом дам, хорошо?

- Ладно, - он покосился. И чего это я, дура, так удивленно крикнула, а?

* * *

- Так, значит, Эльза, вы хотите уехать? – спросила Н.К.

- Это не такое глупое желание. Многие хотят уехать, многие уезжают. А вы, конечно, не хотите?

- Была бы в вашем возрасте, хотела бы, наверно. А сейчас не хочу, считаю своим долгом остаться здесь. Знаете, почему?

- Почему? – я, вообще-то, уже и так ответ знала.

- Те проблемы, которые существуют здесь, я считаю важными.

Мне показалось, что вместо я считаю она хотела сказать мне кажутся.

- Да, я слышала про вашу переоценку ценностей.

- Познание не происходит непрерывно, оно имеет квантовую природу – порция, потом еще, потом еще… Перед каждым квантом своя переоценка ценностей, именно она и определяет следующую порцию.

- Ну, тогда считайте, что порцию Абхазии я уже съела всю до крошки, запила коктейлем, и меня уже немного тошнит.

Алекс поерзал на диване:

- Эльза, мы же хотели еще в КИНОДРОМ успеть, на Жанну д'Арк…

Врет он все – никуда мы с ним не собирались.

Но с другой стороны, может, действительно надо уходить. Н.К. поняла, что мы с ней в разных квантах, и говорить все труднее.

- Ах, да! Спасибо за кофе, нам пора идти, – вышло неестественно, но мне не плевать?

Н.К. пожала плечами.

На улице Алекс сказал мне:

- «Жанна д'Арк» только завтра. Пойдем?

- Нет, спасибо. Я уже договарилась с одним человеком.

Мы прошли два квартала.

- Не скажи, что тебе было интересно.

глава 3

Я устала. Мне надоело.

Устала от грязи. От того, что наш водопровод протекает, а канализация засорилась. Живем в дерьме. Месяц назад оклеили кухню обоями, а вчера я заметила, что они пожелтели. Потому, что сыро. А еще через месяц они станут цвета дерьма. А потом еще и запахнут им же.

Хожу по рынку, деньги у меня сами знаете где, пытаюсь найти себе туфли. Ищу по ценникам. Ищу, ищу и наконец нахожу подходящее, примеряю и чувствую: Дерьмо.

- Дерьмонтин, - поправляет улыбчивая продавщица. Она в коже, но чем она виновата?

Я плачу, беру туфли и иду домой. Становлюсь перед зеркалом и пытаюсь не видеть самое плохое.

Потом ко мне приходят соседки-подружки, и мы с ними разглядываем позапрошлогодние Vogue и Cosmo, якобы купленные мной еще при царе Горохе и недавно обнаруженные в шкафу, а на самом деле результат моего вчерашнего похода в second hand.

- Нет, девочки, покупать нужно хорошее и дорогое. Как там у англичан: мы не настолько богаты, чтоб покупать дешевые вещи.

Не то, чтоб у них денег куры не клюют, но понты же кинуть надо. В этом ракурсе Vogue и Cosmo – авторитеты, там ведь все цены в у.е. А мои новые туфли в соседней комнате. Эта же не такая важная для меня покупка, чтоб ей гордиться. Нет, конечно. Так, по рынку гуляла, деньги лишние были…

Я устаю. Не надоедает.

Устаю от грязи. И в прямом и в переносном смысле. Алекс уже месяц подбивает меня на секс, а я его посылаю. Он уже косится на меня. Алекс, конечно, не плохой человек, но от него по-хорошему не уйдешь – он сначала скандал закатит, а потом растрезвонит всем, что уже меня поимел. И так уже многим растрезвонил. Если я уеду, мне плевать, а если нет? Потом доказывай всем, что ты не шлюха. Всем доказывать будешь, точно шлюхой станешь.

Я купила туфли, иду домой и мальчик на лестнице: Тетенька, дайте денег!

А у меня десятка в лифчике и ни копейки больше. Какая я сволочь – на рынок без мелочи хожу. Я прохожу мимо, достаю десятку, покупаю два банана. Потом иду обратно и отдаю сдачу и один банан мальчику. Он запихивает и то, и другое в карманы, даже не говорит спасибо, убегает вверх по людной лестнице, и я вижу, как там наверху он забивается в угол, раздевает зеленый банан и ест.

- Ты почему банан не ешь? Домой придешь – мастурбировать будешь? – слышу вдруг голос сзади.

Оборачиваюсь – Алекс.

- Знаешь, это идея. Может хоть от этого получу удовольствие.

- Не получится: банан, он ведь не живой.

- А ты – полный кретин. Что лучше?

Я устану. Мне надоест.

Я не могу жить в этом городе. НЕ-МО-ГУ! Живу тут уже семь лет, а вокруг ничего не меняется. Ночью, днем, в дождь, в солнце, зимой, летом – он всегда один и тот же. Я схожу с ума. Или уже сошла. Алекс не сходит с ума. Н.К. не сходит с ума, продавщица обуви не сходит с ума, даже мальчик-нищий не сходит с ума, а я схожу.

Прихожу домой, плачу в подушку, а потом делаю себе крепкий чай и пишу всю ночь. Под утро мне становиться лучше, или может я просто перестаю думать, как мне плохо, и я засыпаю в кресле с карандашом за ухом и посреди листов бумаги.

Карточный город, карточный город,

В пыли сумбура

Ты мне приснился, и сразу

Я замолчала.

Я напилась и по улицам поздно бродила, как дура,

И о любви сторожам и воротам кричала.

Что мне твои слезы,

Тебе – мои нервы,

И кто мы друг другу?

За августом август проходит, и я

Становлюсь все прозрачней,

А время, которым живешь ты, блуждает по кругу

Полуиздохшей полубодрящейся клячей.

Это не мои стихи.

Эти стихи написала девушка, на которую я очень хочу быть похожей. Она написала их очень-очень давно, и они совершенно для нее не типичны, потому что писала она их во время плохого настроения, которое бывает у нее очень часто. Я хочу сказать, что сейчас она бы так не написала. В остальное время эта девушка очень жизнерадостна – она любит месяц август, число 22 и клубничные песни. Скоро ей будет двадцать восемь лет, и поэтому мы с ней на многие вещи смотрим с разных сторон. Уверена, что все изменится, когда я допишу свое нетленное произведение, в котором и родилась моя героиня.

Так что, если бы не я, ее бы тоже не было. Скоро я начну понимать многое, о чем сейчас предпочитаю молчать, и тогда она бросит меня в самостоятельную жизнь, а мои детские рукописи в доменную печь.

Девушку зовут ***.

Солнце августа

***, девушке намазанной вареньем

-1-

В этом месяце он впервые увидел пятна на солнце. И, как ни странно, отнесся к этому очень спокойно, что, безусловно, насторожило бы некоторых.

О том, что на солнце есть пятна, он слышал уже давно и от разных людей, но одних из этих людей он недолюбливал, к другим относился с беспокойной осторожностью просто потому, что не знал, как по-другому к ним относиться. Так или иначе, он не верил ни тем, ни другим, а злые языки, количественно преобладавшие над добрыми, относили это на лице написанное неверие на счет чрезмерного высокомерия и самомнения.

Но в этом месяце пятна на солнце он увидел собственными глазами и при всем внешнем равнодушии, которым сопровождал этот эпизод, все же втайне от самого себя очень гордился. Он еще не до конца понимал, что могут означать пятна на солнце, и что может означать факт их обнаружения им, но голос, который всегда звучал изнутри в подобных ситуациях, – когда не ясно: радоваться или пугаться - подсказал, что пятна – это символ, который никогда и нигде не появляется просто так.

Он хотел поцеловать солнце. Каждый раз, когда оно только выплывало из-за горизонта, и было ближе всего к нему – настолько, что даже могло услышать его приветствие, солнце утренне улыбалось, а он, поеживаясь неизвестно от чего, наблюдал, как свежепроснувшийся диск медленно разбрасывает желтые лучи.

Злые языки предполагали, что в скором времени его сразит нелепая ревность, так присущая тщеславию и самомнению, – ведь солнце посылает свои лучи и тем, кого он недолюбливает, и тем, к кому не знает, как относиться; но сознание этого почему-то лишь усиливало его гордость.

Случалось и так, что солнце само заглядывало в окно, за которым он стучал по клавиатуре компьютера, и в этот момент его воспаленная излучением фантазия обгоняла слух и пропускала слова солнца через призму, наделяя их совершенно иным, не соответствующим настоящему, смыслом. Смысл сбрасывал с себя лишние буквы, корчил рожи своему отражению в зеркале, а потом заливался диким хохотом и исчезал. Его хохот потом еще долго висел в воздухе и, лишь когда солнце сваливалось за подоконник, вытягивался в звенящую тишину, на которую сердито рычали процессоры работающих персоналок.

Солнце уходило, не оглядываясь и не выражая совершенно никаких чувств, но и тщеславие, и самомнение надеялись, что солнце обиделось, – ведь это тоже был бы символ.

Потом солнце начало ему снится. Он видел его лицо так близко, что даже мог сосчитать его веснушки и трещинки на губах. В снах они обычно сидели вместе на крыше самого высокого здания в городе, и он читал солнцу стихи в прозе. Поначалу никто внизу не мог понять, от чего это солнце остановилось, едва коснувшись своим краем высотки и, поглядывая на часы, жители города изумленно и испуганно качали головой, больше всего боясь одного – что они не выдержат и поделятся с кем-нибудь своими опасениями.

Но опасения не оправдывались, – как только пауза в декламировании стихов становилась слишком затянувшейся, солнце спохватывалось, что уже давно пора в путь и спешило продолжить свои ежедневный вояж. Вот так у жителей города день стал длиннее, хотя никто не мог определить на сколько, потому как внутри этого феномена времени не существовало.

Так продолжалось ровно двадцать два дня, и в тот момент, когда все, кто никак не мог привыкнуть к данной метаморфозе, стали понемногу воспринимать новый порядок вещей, обсерватории нашли вполне научное объяснение происходящему, переделали календарь и даже окрестили новым словом появившуюся часть суток, - в этот момент он впервые заметил, что на солнце есть пятна.

И когда на следующее утро он вспомнил, что ночью ему не снилось ничего, самым первым, что пришло в его голову, была мысль о том, что солнце всеми силами все это время пыталось скрыть пятна, а теперь, заметив свою неудачу, впало в глубокую и мрачную депрессию. Он был тронут – ведь если бы было так, это тоже был бы символ.

Пошел дождь.

Целыми днями он валялся в постели, мимо которой проходили любопытные толпы тех, кого он недолюбливал, и тех, к кому не знал, как относиться, изредка засыпал и иногда даже видел короткие болезненные сны, в которых жители города искали на небе солнце, а работники обсерваторий терзали свои умные головы.

Все чаще он стал слышать, хотя и не прислушивался, разговоры за своей спиной, единогласно выносившие диагноз его болезни – у него не все дома. Но только он знал, что у него просто нет дома. Дом там, где сердце – утверждают знающие люди, а его сердце после долгих блужданий по его собственному телу и его собственным снам, закатилось неизвестно куда, и даже стука невозможно было различить. Можно было бы найти сердце, проследив за путями, ведущими через его желудок, но он уже много дней ничего не ел. На него пытались подействовать адреналином, но его кровь оставалась равнодушной к просьбам помочь в воскрешении ее хозяина.

-2-

Конечно же, ей больше шел зеленый цвет, но ее глаза были голубыми, а голубой цвет – самый отвратительный в мире. Голубые глаза – нехорошая вещь. Они чаще других меняют цвет и чаще других обижаются по незначительной причине. Девушки с голубыми глазами чаще других кажутся чувственными и понимающими, хотя на самом деле это не только далеко не так, но даже так далеко не это.

Конечно же, он не был обижен на нее. Он просто-напросто на нее злился, потому что эгоисты, даже такие неисправимые и неуверенные в себе, как он, не умеют обижаться. Первыми всегда начинают злиться высокомерие и самомнение, и именно тогда, когда появляются люди, которых он недолюбливает. Эти люди обычно не прислушиваются, что говорят злые языки, и не способствуют размножению сплетен, но недолюбливаемы эти люди как раз за то, что не считают важным то, что ему таковым кажется.

Конечно, его переживания – это капля, разбивающаяся о лужу. А на улице – дождь.

У нее голубые глаза, и она не понимает его. Она не видит пятна на солнце, не увидела бы их, даже если бы была противоположного пола, не поняла бы тот символ, даже если бы увидела. Они с ней смотрят в разные стороны, когда стоят рядом, и смотрят с разных сторон, когда стоят напротив друг друга. Он любит каламбурить, играть словами и гордится собой. Она ищет смысл, не находит его и морщит губы, пряча иронию. Ее выматывает темп ее жизни и поэтому, когда она ложится спать, то не упрекает себя за отложенный звонок. Он упрекает ее за голубые глаза и счастлив, что идет дождь, потому что солнечное с пятнами тепло было бы здесь абсолютно не к месту, – к месту оно только тогда, когда он не переживает о том, что выглядит дураком в глазах тех к кому не знает, как относиться.

Капля в луже.

Точно в такой же капле, но только больше, намного больше, когда-то давно он впервые увидел пятна на солнце, и сильнее всего тогда его поразило мысль о том, что люди наделяют эпитетом слепой самые яркие вещи в мире – будь то любовь или дождь. Теперь в подобной капле он видел ее, ее вытягивающиеся ноги, шею, волосы, и понимал, что это – очередной символ, но принимать этот символ близко к сердцу уже не хотелось. Поначалу он не узнал это движение, но потом, много позже, конечно, вспомнит, что именно так вытягивался хохот, вылетая в окно, за которым он стучал по клавиатуре компьютера.

Дождь кончился ночью.

Он заснул под утро, когда уже начало бледнеть, и открыл глаза в ту самую минуту, когда солнце смущенно, как показалось тщеславию и самомнению, выглядывало из-за горизонта.

- Здравствуй!..

- Здравствуй, - ответило солнце и пошло своей дорогой.

Он тоже прошел мимо, правда, у него это вышло гораздо глупее, чем у солнца.

Он пошел своей дорогой, думая, что бы мог означать этот символ, и с теми же мыслями в тринадцатый раз в своей жизни нажал POWER.

...а на нервах было все – все приколы и намеки, добродушно и жестоко, и – коленом, и – в плечо... опоздавшие под вечер образумятся под утро, поперхнется лунным светом и забьется в перламутре перекресток бледных улиц с обожженными следами – кто же мне расскажет тайны, засмеется и, балуясь, в не последней и не первой встрече посреди аллеи и, зардевшись и алея, распахнется и, наверно, скажет все?.. и сразу фразы полетят и станут правдой, сагой, притчей и балладой...

Разве?..

В этот день с солнцем он встретился еще всего один раз, когда взглянул на окно и увидел сидящее на подоконнике солнце, которое с еле заметно улыбкой смотрело в сторону. И голос, который он всегда слышал в подобных ситуациях: когда не знаешь радоваться или пугаться, - на этот раз четко, ясно и почти вслух выругался.

- Дело не в пятнах, - сказало солнце, продолжая смотреть в сторону. – Это не имеет значения.

Он не знал, что ответить, и решил, что лучше промолчать.

- Дело не в пятнах, - повторило солнце и скрылось за двадцативосьмиэтажкой, которая еще недавно была на один этаж короче.

Все лампы города дружно моргнули в подтверждение этих слов и двадцать страниц текста исчезли вслед за солнцем, оставшись отпечатанными в памяти, где их никогда не прочтут, и в истории, которой ни за что не поверят.

Он помялся немного, потом признался себе, что слишком устал, чтобы изводить свои нервы, и сможет найти более удачное время для этого занятия. Сердце уже стучало. Стук, правда, отличался от прежнего, но, по большому счету, это не имело значения.

Дома его ждали те, кого он недолюбливал, и те, к кому не знал, как относится. Они уговаривали его поспать до апреля – месяца, когда приходит время нового, но он слишком знал, что каким бы ни было это новое, в августе он все равно увидит пятна, и это выбьет твердую почву из-под ног его уверенности.

До самого позднего вечера он просидел в одной и той же очень неудобной позе, склонившись над чистым листом бумаги, и даже не поставил ни одного многоточия.

– 3 –

Голубоглазая девушка стояла на другом берегу реки и с задумчивым видом грызла яблоко.

- Я не знаю, что это за пятна, но, по-моему, знаю, почему они появляются, - сказал он ей.

Ей было не очень интересно, и она не попросила ответа, – она опять была обречена и уже не обращала внимания, что это навсегда.

Поэтому он спросил сам себя:

- И почему?

Он еще не до конца понимал, что могут означать пятна на солнце, и что может означать факт их обнаружения им, но голос, который всегда звучал изнутри в подобных ситуациях, – когда не ясно: радоваться или пугаться, - подсказал, что пятна – это символ, который никогда и нигде не появляется просто так.

Эльзе не понравилось, как все закончилось. Она, конечно же, понимала: то, как все закончится, зависит только от нее, но не могла же она теперь переписывать весь рассказ только потому, что ей не нравился финал. Можно было вообще ничего не заканчивать, но первая сточка после заголовка обязывала ее довести все до логического завершения. По крайней мере, так казалось самой Эльзе.
Такой финал казался ей самым логичным и закономерным. Не говоря уже о том, что он как нельзя лучше подходил к концу истории о неуверенном эгоисте и девушке, уставшей ждать белую лошадь.

Что бы вы сказали об этом? Скорее всего, что это литература для личного пользования. Так оно и есть, впрочем. Вы подавили свою чувственность в двадцать пять лет и с тех пор думаете слишком головой. Согласна, это более практично, и более солидно, что ли.

Алекс спросил меня как-то раз, нравится ли мне говорить с вами. Я ответила, что вы заставляете меня думать. Дурацкая фраза, правда? Если учесть, что сказала я это совсем не головой, не подумав. Просто, когда я общаюсь с вами у меня сильное желание думать. А желание – это, заметьте, чувство, а не мысль. Мне действительно не нравится, как все закончилось, но менять я ничего не собираюсь. Попробуйте угадать, почему? За три ночи, когда я писала этот рассказ, я переменила отношение ко многим вещам, и все, что я напишу сейчас, будет уже не в струе. Я думаю, это нормально. Нормально, потому что, значит, меня саму научил чему-то процесс сочинительства. Я думала, над вашей теорией концепций. Свое поведение нужно осознавать. В этом есть правда, но в целом вы, по-моему, ударились в крайность. Я не могу отделить себя от своих эмоций. Многое, или даже почти все, я делаю не потому, что это надо сделать, а потому, что я так хочу. Причем, даже не знаю, почему я хочу. Я еще не доросла до сознательной жизни в таком смысле. Может, Испания мне в этом поможет, как думаете?

ЭЛЬЗА

глава 4

В магазине я столкнулась с Н.К. и немного растерялась.

- Что, непривычно, да?

- Да. Не представляла вас вне дома.

- Хочешь мороженное?

- Нет, спасибо.

Она все равно купила мне мороженное, и мне стало стыдно отказываться. Потом еще взяла себе сигареты и мы вышли на улицу.

- Вам направо или налево? – спросила Н.К.

- Мне, честно говоря, все равно.

- Значит, нам по пути.

Мы пошли молча, я ела мороженное, Н.К. курила. Надо же было что-то сказать. Как назло все мысли из головы вылетели. Хотя нет, одна осталась.

- Можете меня поздравить.

- С чем?

- Я визу получила. Через месяц уезжаю.

- Куда?

- В Испанию.

- Да, это далеко. Поздравляю.

Мы опять помолчали.

- А ваше радио?

- Что наше радио.

- Как оно теперь без вас? – я не могла понять серьезно ли она говорит или издевается.

- Без меня не пропадет.

- А вы в Испании чем заниматься собираетесь.

- Не знаю. Жить. У меня там родственники. Поначалу испанский язык осваивать буду.

Я доела мороженное, выбросила обертку в урну и сказала:

- А можно я вам свои рассказы оставлю?

- Если хотите.

- Спасибо. Напишите мне потом, что вы о них думаете.

- Так вы же не завтра уезжаете, а через месяц. Я вам и так сказать успею.

Я покачала головой:

- Нет, лучше напишите.

глава 5

PostScript

18.05.2000. Испания. Мадрид.

Здравствуй,

Извини за корявое приветствие – никак не могла вспомнить, как здороваются в письмах. Наверно потому, что пишу письмо второй раз в жизни, а чужие не читаю. Не могла не написать тебе – тому, кто написал мне и обо мне так много. Заметь, что все это я уже прочитала, - не теряла времени в самолете даром. В общем, хочу сказать, мне понравилось, хотя я и думала, что все будет немного по-другому. Думала, что найду себя, найду всех остальных, но ты просто нагло разбросал мой характер по героям и со всеми остальными сделал то же самое. Знаю, что ты сейчас скажешь, но не думай, что это правда. Это просто женское любопытство. Рисунки я постараюсь прислать как можно скорее. Думаю, что ты тоже хочешь поскорее. Может, когда пройдет время, все станет не так интересно. Я думаю, это нормально – самые гениальные произведения нужно читать один раз в жизни. Это как у твоих любимых китайцев (или это у японцев?): кто не поднимался на гору – тот дурак, а кто поднимался дважды – тот дважды дурак.

В Мадриде всего два часа и пока не могу сказать о нем ровно ничего. Красиво, конечно, из окна автобуса. Мы едем все эти два часа. Красиво, тебе бы понравилось. Я не жалею, что уехала. А тебе советовать ничего не буду, не важно где ты, важно как ты себя ощущаешь там, где ты в данный момент. Хотя, наверно, и это тоже не так важно – все не так уж важно – я, например, сейчас себя вообще никак не ощущаю. Как у тебя там – «если навозному жуку предоставить выбирать между дерьмом и джакузи, он все равно выбирает то, что ему роднее». Я не к тому, что ты - навозный жук, просто к слову. Кроме того, представь, если мы встретимся через лет пять, мы о стольком поговорим. И к тому же у каждого теперь есть стимул стремиться куда-то - чтоб потом повыпендриваться на подобной встрече.

Ладно, уговорил, я тоже эгоистка. Поэтому и уехала. Поэтому и не жалею.

А книжка мне понравилась. Хочешь, переведу на испанский? Шучу, конечно, куда мне.

Пиши мне, только редко, а то будет стыдно не отвечать.

Ты все-таки кокетничаешь, когда говоришь, что ты недоволен. Это нормально – ты и не должен быть доволен. Как сказала бы Н.К., нет такого произведения, в котором нельзя было бы ничего убрать и ничего переделать. Более того, именно когда тебе кажется, что ни убирать, ни переделывать ничего нельзя, все завязано в тугой узел и каждая предыдущая мысль предполагает последующую, - именно тогда все это становится не нужным и не важным. Автор должен оставлять читателю пространство для поворота в другие стороны.

Примерно догадываюсь, как ты смотришь не эту демагогию. Снизу вверх и тебе это не нравится. А, по-моему, этими словами Н.К. показывает средний палец своим собственным глагольствованиям о концепциях. Н.К. тоже кайфует, когда на нее смотрят снизу вверх. Говорит мудреные вещи, над которыми мы еще не думали, но которые мы уже готовы воспринять. Причем фразы эти выражают мысли очевидные, но непривычные и только поэтому немного шокирующие.

Да, и еще! Ты все равно Н.К. глупостей наплел после моего отъезда. Впрочем, можно понять – ты же пьян был. Ты всегда, когда пьян, глупости много несешь. Когда я читала в самолете все это дело, я в какой-то момент испугалась, что ты еще жаловаться начнешь, что тебя, такого талантливого, никто не замечает, никто в тебя верит. Но, к счастью, до этого не дошло. А что касается таланта, то многие, ставшие потом известными, люди, не сумев реализовать себя в провинции, перебирались в столицы хоть на крышах поездов. Они не были чем-то крайне незаурядным – это были просто энергичные молодые люди. В этом, наверно, и все дело – нас отличает неэнергичность. Ты, например, не способен на подобный шаг. И не спорь – все равно не способен. Я, между прочим, не пытаюсь себя выше тебя поставить – я уехала совсем из других соображений, а не реализовывать свой талант. Мой талант здесь скорее всего совсем загнется. Это там, в Абхазии мои рассказы были мне нужны – как способ не сгнить окончательно. А здесь таких, как я – куча, и литература – это не то, чем мне здесь стоит заниматься. Для начала мне надо просто почувствовать себя живущей, а потом думать, как зарабатывать деньги.

Мне будет не хватать тебя, особенно первые дни. Дальше не знаю, что будет.

Спасибо за ПУСТОТУ - я поняла, что это мне.

ЭЛЬЗА.

 © The Newspaper&Coffee WEB Team 2000-2001